И вошел в кусты.

Хрустели кони травой и позванивали удилами. Над горами замер орел, и, привычно, в седле дожидался Петрович. Но был он другой, не такой, как в деревне. Там был Петрович вечный бобыль, пьяница и на руку нечист, здесь он вольный охотник, в одних правах со всеми, с зверями, с деревьями и с человеком.

Всегда шатался с Михайлой на промыслы и всегда мечтал возвратиться богатым. Недаром был приискателем. Много раз зароки давал поспокойней найти компаньона — уж больно рисковый был Тоболяк. Но обоих запойно тянула тайга — и это вязало.

А сегодня даже не знал, куда и зачем они едут, почему не взял с собою Михайла собаку.

Закивала зелеными крыльями ель: продрался Тоболяк через чащу — в каждой руке по винтовке.

— Это вот дело... — похвалил Петрович. Вынул затвор и глаз свой кошачий к стволине приставил: нет ли где ржавчины, часом.

— Орлы мы теперь, Михайла, голой рукой не возьмешь!

Дробно топчут кони отлогий спуск, прыгает на рыси Тоболякова спина. Под обрывом седыми когтями роет река в гранитном корыте. Свернула под кедры дорожка, перебилась колодником. В обнимку запало древесное старичье, трухлеет тихонько в затхлости грибной и тенях.

Гулко вдали загремела собака, другая. Конь зашмыгал внимательным ухом.

Зацепился за кедры длинный лоскут дыма — смолевый и едкий. На полянке, как поп лесной в берестяной рясе, торчит юрта. Из-за дыма, застлавшего траву, идет карагас Николай Тутэй встречать знакомых.

Узнал издалека, и морщинками радости зарябило его лицо.

Гортанно сказал:

— Здравствуй, друг, — И мягкую, прямую ладонь тычет Тоболяку...

Желтые свечи заката горят по пихтовым гривам. От этого за горой бледный пожар, от этого крепче молчит потонувшая в вечере тайга, и птичка где-то бойко швыряет бусы стеклянно-звонкой песни.

Жарко бушует костер и дымом кроет поляну. В дымных разрывах видно юрту. Она, как вулкан, светится сверху скрытым огнем, и в глубинах ее поет карагаска.

Петрович спит, а Тутэй и Михайла сидят у огня. Карагас подымает опустевшую бутылку и косыми насечками глаз рассматривает играющее на огне стекло...

— Айда юрту... — приглашает он.

— Нет, там вши...

— Ши!.. — радостно хохочет карагас и бросает бутылку. — Там... баба? — откровенно намекает он.

— Сва-их много! На промысле баба... вредная она...

— Вредная, друг, — сейчас же соглашается Тутэй, — через бабу, друг, и ты, и мы, все — помер! Все карагасы, все орус, все — помер...

— Это как же?

У Тутэя на бронзе лица белый жгут двойного шрама от виска через лоб до пробора двух скоб смоляных волос. Память медвежьих когтей. Память о Тоболяке, который пулей вызволил друга.

Не спеша отвечает Тутэй, важно отвечает, как всегда, когда говорит о старине:

— Тогда у карагасов было много оленей, много мяса. Барбу[10] шили из соболя, аях[11] шили из соболя и эзер[12] украшали камнями, которые светятся, как луна. По тайге, у Большой Воды, тогда жил народ хиндумэй и ездил верхом на ушканах. И этот народ никогда не умирал, потому что знал воду, от которой всегда живут. И вот пришел волк, и был он Аза и ходил в черной шкуре. И начал есть ушканов. И народу хиндумэй не на чем стало ездить верхом на промысел...

У карагасов был молодой охотник и шаман Юнона. Ночью пришел к нему сам Кудай, и был он в белой шубе, и от этого было светло идти Юнону по лесу. Он увидел следы черного волка Аза, пошел за ним и убил его. И не стало у народа хиндумэй пожирателя ушканов, и наступила большая радость. И сказал народ Юнону: вот мы придем к тебе и за то, что ты сделал для нас, дадим тебе воду, от которой живут. И приехал народ в землю Юнона, к юртам его племени. Тут вышли женщины племени и увидели людей таких маленьких, каких мог поднять и возить ушкан. И стали смеяться над ними и говорить:

— Малы они, и скот у них мал...

И осердился тогда народ хиндумэй и вылил живую воду на пихты, на ели, на кедры и сосны. И деревья начали жить всегда, а люди помирать. Вот что сделали неразумные женщины!

— Темный ты, друг, — смеется Михайла, — и сказка твоя стара. Едем утром на Большую Воду?

— Большую Воду!..

— На остров?..

Тутэй засмеялся, заморгал, закачал головой:

— Плохо на остров... Плохо, вода большая — шшу-у!.. — взмахнул он руками. — Друг потонет, и Тутэй потонет...

Встал, озаренный костром, и обвел руками ночь.

— Везде вода... Большая Вода!..

— Ты же ходил туда?..

— Не ходил. Тунгус ходил. Он был шаман. Карагасы туда не ходят.

— Опять — двадцать пять! — досадует Тоболяк.

Срывается каждый раз. Не первая эта беседа.

А ведь жег лежавший в азяме тяжелый мешочек — аях. И жгла глухая тайна, в туманах спавшая среди озера.

Не первую бутылку самогона привозил он Тутэю и не первую ночь просиживал у костра, со страстной тоской глядя на далекое Белогорье. И в слабости своей признаваясь перед ночью, тайгой и полупьяным карагасом, говорил:

— И раньше туда тянуло... Да все сбивался. Промысел близкий был — пошто невесть куда идти?.. А теперь — душа не терпит... Тутэй, завтра веди на Большую Воду, — сами поедем!

В полуденный час бесконечной тишины и солнечного ликования вышли они к незнакомой речке.

Без тропы, без проходов, скалами и тайгой, по студеным бродам, следом за маленьким коричневым карагасом. Вышли к границе зимами блещущего Белогорья.

Горы как сытые львы. Величаво бросили на долину тяжкие лапы гранитных отрогов и спят. Спят туманы над ними кудрявыми стайками. Длинный облачный полог срезал вершину и висит недвижно.

К нему протянул Тутэй свой палец:

— Большая Вода...

Потно горит лицо Михайлы и молодо побелело вокруг синих восхищенных глаз. И лицо у Петровича в жестких переломах улыбки, играет ноздрями и колким усом.

Большая Вода...

— Над озером это туман... — благоговейно говорит Михайла.

И упрямо идут все дальше, все выше. Соболиным царством проходят по серым распадам каменных груд, по острым угольникам скал, грузных и шатких, гулко звенящих. Обрывается глыба — с хрупом и с хряском, с тяжкими охами переливается по уступам и быстрей, вприскочку, черной бомбой мелькает по скату, и бежит за ней каменный топот, и свистящим шумом гудят вдогонку утесы...

И выше, оленьим царством, проходят. Здесь пьянящие дали, прохлада и ясность. Здесь ленивы горы. Полого всколыхнулись увалами, испятнались мазками снега. Здесь выстрел хохочет, как гром Эрлик-хана, а в круглые чаши порфира пали из неба лазурные диски озер и тоскуют по невозвратно покинутой выси...

Под ногами захлюпали лужи, скрытые мохом. Развалилось долиной нагорье. Вправо и влево ушли недоступные купола. Камень-дикарь прорвал моховые шелка, точно зубы гнилые кажет подземное чудище.

Останавливается Тутэй у черных зубьев, развязывает кисет. Бормоча непонятные наговоры, достает щепоть табаку и бросает на землю. Стоит с бесстрастным лицом, обратившись к широко раздавшимся впереди тростникам.

Машинально снимает картуз суеверный Петрович, и Михайла, не глядя, опускает руку на шерсть приласкавшейся карагасской собаки.

Большая Вода...

Жаром пышет золотой песок в черном донце Михайловой шапки.

Тутэй на корточках курит кривую трубку, а у Петровича рот открылся и глаза поглупели.

— Это вот погляди, — усмехнулся Тоболяк, лукавый фокусник, и вывертывает мешочек-аях. Тяжелые самородки вываливаются на золотой песок, важные, уверенные в своей драгоценности.

— Да... Михайла, — не верит Петрович, — откуда это?

— Вон оттуда, парень, — рукой на тростник, — с озера, голова!..

И добавляет в тихом торжестве:

— Даром, што ли, к Большой Воде мы перлись?..

Петрович испуган. Неуверенно пальцы берут самородок. Душа его поймана, как лисица. Она еще побьется, потрепещет, но уже не изменит своей судьбы.