— Долго что-то Сережи нет, — заметил я.

Букин сощурил глаз. Морщинкой еще состарил старый доживающий умный лоб и, глядя в картину, буркнул:

— Увлекается. Власть своего рода мальчуган получил. Интересно, ведь... реквизировать!

Мне не хотелось сердить старика улыбкой, я спросил о картине:

— Как вы думаете, чья же это работа?

Сережин энтузиазм уже приписал ее кисти Пуссэна, и Букин об этом слышал.

— Это? — и серьезно и строго, по-профессорски педантично, определил: — Судя по составу красок, по выработке холста, — это, несомненно, старая вещь, копия, может быть, времен Пуссэна. И копия — не плохая. Но, разумеется, не Пуссэн.

Букин любил объяснять, когда его слушали, и мне всегда казалось, что от передаваемых им новых интимных деталей словно телом сызнова обрастал уцелевший скелет какого-нибудь исторического образа. Но сейчас разговор был оборван ворвавшимся Сережей. Именно ворвавшимся, — с увлеченным лицом, с загипнотизированными глазами, со свертком под мышкой. Мимо веселого недоумения моего, мимо сожалеющей гримасы Букина — к столу и на стол осторожно и бережно сверток. И снял бумагу. Я невольно привстал. Чудный фарфоровый конь, взметнувшийся на дыбы, и рыцарь-всадник, стянувший удила!

Звякнула об пол жестянка. Это Букин выронил шпатель. И затем, трагически-сосредоточенный, медленно подходил к столу седой старик, и дрожали морщинистые руки его, когда он ощупывал фарфор.

— Где вы это достали? — глухо спросил он и сел.

И едва не плача, торопясь и волнуясь, выпаливал Сережа:

— Там, в холодном чулане, в каком-то ящике. Еще там примерзли к полу — книги, ветхие — должно быть, старообрядческие. И рукописи. Одну я принес — вот!

Букин, не слушая, встал. Застегивал старое свое пальто и смеялся пожелтевшими усами.

— Сейчас же идемте туда. Все, что там есть, надо изъять! — топнул он ногой. — Вы сказали... этой милиции, чтобы она охраняла?! — И, торжественно показав на всадника, объявил:

— Ценнейшая вещь. Мейссенский фарфор. Или украден из Эрмитажа, или из какой-то очень хорошей коллекции. Ну идемте, Сергей, идемте!

И, отмахиваясь руками на мои вопросы, догонял убежавшего вперед Сережу.

Зачарованный, я остался разглядывать дивную группу. Огненным заревом поднялся конь на дыбы, опираясь хвостом и копытами. Каждый мускул играл под тонкой шкурой. Так правдиво и сильно передал композицию мастер. Оторвавшись, я взял принесенную книгу. Потемневший коричневый переплет, отороченный путаной золотой вязью. «Путешествие вокруг света», изданное Плюшаром в Санкт-Петербурге. На крышке стоял полустертый штемпель: «библиотека А. Корицкого». Я задумался, припомнил. Да, тот самый Корицкий, о котором рассказывал Букин? Его статуи стояли у нас в музее. Теперь же, странно, попала и книга. Я недоумевал, перелистывая страницы, пока из них не выскользнул список. Это был длинный перечень предметов старины и искусства, написанный, видимо, давно, причем против некоторых названий стояли кресты, обозначенные сравнительно свежими чернилами. В числе отмеченных была и книга, которую я держал в руках, и статуи, привезенные вчера, и много других вещей. Несомненно, что кто-то выбирал по списку, и почему-то часть отобранного оказалась в нашем городе. Но любопытство мое стало жгучим, когда открыженным жирным крестом оказалось название ассирийской рукописи, того самого редкостного, по рассказам Букина, документа, который тщетно хотел купить у Корицкого Британский музей.

— Черт возьми, — улыбнулся я, — вот бы найти! Это был бы рекорд. Своего рода — дело профессиональной чести... Да, конечно, для науки бы спасся важный исторический памятник, а для Республики, помимо другого, сохранилась бы и вещь высокой стоимости материальной.

Понятно, с какой стремительностью я бросился к дверям, заслышав возвращавшихся Букина и Сережу. Оба были нагружены доверху. На извозчичьих санках возвышались сундук и узлы. Можно было подумать, что кто-то переезжал в музей на квартиру.

— Помогайте, — хрипел под тяжестью книг задыхавшийся Букин, — и много еще там осталось... Сейчас Сережа поедет...

Я не остался в долгу и козырнул своей находкой. Букин ткнулся в документ, близоруко пробежал его и посмотрел на меня одобрительно, как довольный учитель на понятливого ученика. Пока мы перетаскивали вещи наверх, пока Сергей печатал себе какой-то дополнительный мандат и, наконец, уехал, Букин хранил загадочное молчание, отвечал односложно и с усмешкой, не обычной своей иронической, даже презрительной, а смешком добродушного деда, что-то веселое знающего, а вот припрятавшего от внука... И когда все успокоились и вдвоем мы сели к ажурному столику, инкрустированному слоновой костью, Букин вынул ломтик черного хлеба, посыпанный солью, разломил его пополам и угостил меня. А после начал:

— Интересные новости хочется говорить за приятным занятием. Будем завтракать и толковать. Прежде всего, мой дорогой, все эти вещи, которые мы навезли, — принадлежали Корицкому. Этому масса доказательств в сундуке, — до фамильных его портретов включительно. Дальше. Все имущество кто-то пытался вывезти из пределов России, конечно, на Дальний Восток. Ваш список как раз и перечисляет отправленное. Почему это не удалось и кто пытался похитить коллекции — я пока не знаю. И, наконец, самое главное, — знаменитая рукопись где-то здесь, — хлопнул он по ручке кресла, — в этих предметах... Вот посмотрите...

Я взял протянутый лист, неграмотно отпечатанный на машинке. Верх был оторван. Я читал: «в сундуке № 3» — перечислялись подробно книги; «№ 4» содержал старинные платья. Ниже столбцом назывались предметы и указывалось, в чем какой упакован. Красным обведена фраза: «ассирийская рукопись — в правой...», дальше химический карандаш замазал написанное, даже протер бумагу.

— Что значит «в правой»? — догадывался я. — В правой стороне? Чего?

— Не знаю, — с сожалением ответил Букин, — во всяком случае, мы переберем весь хлам, даже разломаем сундуки, если это понадобится...

В этот день я насильно оторвал себя от музея, отправляясь на обычные свои хлопоты в учреждения. Разборку вещей мы назначили на завтра, и этим завтрашним днем я был полон до счастья. Мутный город, серые люди, грязный снег, изредка пламя флагов. Не весна, не зимняя оттепель, а парная сырость, от которой слякоть гниет под ногами. Туманы страха нависли над людьми, и они толпятся кучками против новых объявлений Ревкома, родившихся ночью; доходя до Чека, люди свертывают с тротуара и идут по другой стороне, и многие взглядывают украдкой на большой трехэтажный дом с многочисленными подъездами.

Нет отклика у меня на эти чувства — мое внимание заострено на нашей странной тайне.

Трудная жизнь кругом: для старых людей — кладбище прошлого; и для новых, молодых духом, — нет ясного завтра, есть стремление, есть лишь поход вперед в самум, через пустыню, через клубы бури... Я не знаю и этих сомнений — интересно мне дожить до утра, активно, всем существом своим зарыться в загадку, брошенную случаем. Удивительно скоро удаются мне сегодня хлопоты, и самые неудачи не цепляют глубоко: сорвалось сейчас — потом, выгорит! И я нажимаю на время, толкаю часы и минуты — вперед и скорей! Скорей, — навстречу нашему завтра.

И оно пришло, это утро. Все мы в сборе: я и Букин, Сергей и, в жадном ожиданьи, Инна. Пол обширной рабочей комнаты завален вещами. Направо — книги. У стены — материи, платья. У другой — статуэтки, иконы, причудливые безделушки. Весь скарб, свезенный вчера. Стол холмится бумагами. Букин сам занялся их разборкой. Работаем молча, быстро — пересматриваем, записываем, откладываем. Странно красивы эти вещи отвлеченной какой-то и несродной времени нашему красотой.

О чем звенит мне тяжелая крышка хрустального кубка? Не нужен он, трижды не нужен в моем сознании, а все-таки я любуюсь холодным пожаром лиловых искр в переливах стекла. И совсем нелепо выглядит веский серебряный диск — китайское древнее зеркало. Одна сторона его вспучена завитушками волн, и в волнах рыбы-химеры кусают себе хвосты. Скольких людей пережила эта вещь!