Антон не взял ручку.

— Ну, подумай, — добродушно улыбнулся директор, нажимая одну из клавиш белого плоского аппарата на столе. Клавиша вспыхнула огоньком, раздался голос:

«Слушаю, Семен Борисович».

— Дружок, Хорис Абрахманович, книга «По законам красоты» есть у вас в кабинете?

— Есть, — ответил голос.

— Принесите ее мне, пожалуйста, — сказал директор. — И Антону, любовно пошлепывая ладонью по аппарату: — Штука эта — весьма полезное изобретение техники. Соединяет телефонной связью со всеми кабинетами. По четырем этажам не набегаешься. Когда надо, директору из кабинета звонят, когда надо, директор учителю. Техника.

Хорис Абрахманович принес книгу.

— Возьмешь домой, полистаешь, — сказал директор Антону. — Еще получай сказки братьев Гримм. Удивительно — сказки встретить в кабинете директора? А ничему не удивляться — неинтересно и жить. Тоже прочти. Ну, иди. Думай.

— Парень в несчастье, надо пригреть, не отдать улице, — сказал директор учителю.

— Он выглядит смышленым, — ответил учитель. — Приложим старания, из мальчишки толк выйдет.

…Мальчишка тем временем шагал незнакомым длинным проспектом на окраине города. И думал. Как быть? С кем посоветоваться? Вообразим, что рядом шагает Колька Шибанов.

«Колька, ты товарищ. Советуй по-честному».

«Есть, по-честному».

Колька не совсем уверен, что после десятого класса сразу поступит в институт и выучится на океанолога. Наберет ли очки на вступительных? Если нет, пойдет работать к отцу на завод, а через год опять в институт, снова океанология. И опять, и опять, пока не добьется. У Кольки мечта и цель жизни — изучать работу океана. Океан — отопительная система Земли, вечно в работе, в движении. Воды перемещаются в нем. Бури, течения, извержения вулканов колышут, несут океанские воды, и оттого верхние прогретые слои делят тепло с атмосферой и согревают Землю. Океан полон открытых и неоткрытых тайн. Больше неоткрытых. Все надо изучать.

«Колька, а как же быть мне?»

«Тебе инте-е-ересно быть портным?»

Что другое может сказать Колька Шибанов? У него страсть. Океан его страсть. Правда, год назад его страстью были вулканы. А еще раньше он мечтал лететь на Луну. У Кольки Шибанова отец — слесарь высшего разряда, мать — фельдшерица. Для него стипендия не проблема.

И для Гоги Петрякова деньги не проблема, хотя он ушел из девятого класса и в музыкальном училище получает стипендию. Гогин отец — скрипач в оркестре Большого театра. Гога тоже музыкант. Он талантлив, весь в своей музыке.

Один разок Антону пришлось побывать в музыкальном училище.

— Хочешь послушать, как я учусь играть на органе? — позвал как-то Гога.

У него отцовская специальность — скрипка, органом он занимается в любительском кружке. Для самостоятельных упражнений каждому кружковцу отведен час в неделю. Гогин час — в семь утра по субботам.

Будильник поднял Антона. Где-то за высокими башнями зданий солнце только взошло, но утро пасмурно, солнечным лучам за весь день не пробиться сквозь серую пелену осеннего неба.

Гога ждет в условленном месте с портфелем и папкой для нот. У него озабоченный вид.

— Здорóво. Пошли.

Они едут в троллейбусе.

Все этажи музыкального училища освещены. Но пусты. Только уборщицы прибирают классы к занятиям, да из разных дверей доносятся монотонные негромкие звуки.

— Настройщики, — объяснил Гога. — Они ночами работают, к урокам закончат.

Гога прошмыгнул мимо столика с телефоном в вестибюле, поманил Антона.

— Повезло, вахтерша куда-то смылась, могла бы тебя не пропустить, я шел на риск. Бежим.

Они понеслись на четвертый этаж, скача через одну-две ступени. Запыхавшись, примчались к органному классу. Тяжело дыша от бега, Гога молча отпер дверь.

Он был бледен. Волнение Гоги передалось Антону, он ждал чего-то необыкновенного.

В классе два черных рояля и не очень большой орган светлого дерева. Гога открыл крышку, зажег в органе лампочку, сел на табурет.

— Прелюдия и фуга Баха, — объявил он.

Антон впервые видел внутреннее устройство органа, он и на концертах-то органных не бывал, а уж вблизи и подавно видел инструмент впервые. Две клавиатуры одна над другой, трубы разных размеров и длины, какие-то рычаги и рычажки, ряд больших деревянных клавиш внизу. Пораженный невиданным устройством инструмента, таинственностью обстановки пустого училища и игрой Гоги, Антон слушал торжественные, величавые — то глубокие, то трепетно тихие звуки.

Антона поразила техника игры на органе — Гога играл и руками и одновременно ногами на нижних клавишах. Может быть, игра его далека от совершенства, но Антону она представилась чудом. Теперь он станет ходить на органные концерты, и всегда ему будет вспоминаться безлюдное музыкальное училище, осеннее утро за окнами и Гога, тоненький, напряженный, чуть склонивший голову набок. Удивительные голоса льются из органа: замирает, и падает, и высоко поднимается сердце.

— Орган — древнейший музыкальный инструмент, — сказал Гога, кончив играть фугу Баха. — У него целая история: как, когда и где его почитали, а потом забывали и снова ценили. У нас его ценят. Орган — целый оркестр, а исполнитель один.

«Эх! — вздохнул Антон, шагая проспектом, где не видно ни одного старого дома, ни памятника древней архитектуры, все молодо и растет, дощатые заборы отгораживают строящиеся, новые и новые здания. — Эх! Гога живет в волшебном мире, туда попадают избранные, и они сумасшедше трудятся, им не дается даром их искусство, хотя они и талантливы. Гога играет на скрипке с утра до ночи».

Внезапно Антон почувствовал острый голод. Скорее бы домой, но обеда дома нет. Антон проверил кошелек, в кошельке бренчит мелочь, около рубля, а надо непременно отнести что-нибудь маме в больницу. На столовую не хватит капитала. Антон зашел в булочную, купил четвертушку бородинского черного, необыкновенно вкусного хлеба и трехкопеечную кругленькую белую булочку. Вышел на улицу и все это уплел. Хочется мороженого, но о мороженом и думать нечего.

Завтра придется разменять мамины двадцать пять рублей, которые она спрятала в шкафу под бельем. Яков Ефимович звонил, что Антону назначат пенсию за папу.

— Небольшую, — сказал Яков Ефимович. — Может, и скоро. Я позабочусь. Но небольшую, — словно извиняясь, повторил Яков Ефимович.

Надо решать, Антон. Идти, куда зовет добрый человек Семен Борисович? И учитель — живой, подвижный, кудрявый татарин Хорис Абрахманович — Антону понравился. Надо решать. Ведь в волшебный Гогин мир тебе хода нет, Антон, и, честное слово, винить за это некого. Бог не дал таланта. Бог дал тебе неспокойное совестливое сердце. Впрочем, бог ни причем, отец и мать или далекие предки оставили в наследство Антону Новодееву гены.

Он повернул назад и зашагал в ПТУ подавать заявление.

Дома ждало письмо, и не одно. Три — маме от сослуживиц с выражением дружбы, участия: не надо ли помочь? Что принести? И: «Выздоравливайте скорее, милая Татьяна Викторовна, скучаем, любим!»

Четвертое ему. Он взглянул на подпись и, от изумления охнув, сел в передней на стул и прочитал:

«Антон Новодеев! Я мог бы не писать писем, ваша классная руководительница собиралась проведать тебя, но я взял это на себя. Ты уже почти взрослый человек, думаю, все понимаешь и многое знаешь. Знаешь, что бывают учителя, которые более всего боятся потерять престиж в глазах учеников, даже если в чем-то виноваты. Я не того сорта учитель. Я достаточно знаю себе цену и потому гляжу правде в глаза. Я перед тобою виноват, не поняв причин твоей грубости. Грубость твою не оправдываю, но и себя не оправдываю. Давай помиримся. Приходи в школу, Антон. Прошу тебя, приходи. У меня растет сынишка, я представил его на твоем месте, в твоей ситуации, и мне стало грустно. Ты понимаешь, что это письмо — знак моего большого к тебе уважения и доверия? Пишу его у вас в подъезде, хотел повидаться лично, да не застал. Завтра мой урок в твоем классе, как тогда, первый. Спрашивать тебя, ввиду исключительных обстоятельств, не буду. Наверстаем после. До завтра».