Интеллигентный писарь удалился в молчаливой задумчивости.

Наутро он нашел Антона в роте. Вид у писаря был больной, осунувшееся лицо и красные глаза выдавали плохо проведенную ночь.

— Могу устроить тебе службу в Ленинграде, — сказал он. — Все в моих руках.

— Устрой мне службу где-нибудь подальше, — попросил Антон.

— Подальше тебе и без меня охотно устроят, — пообещал писарь. — С одной стороны, ты умный, а с другой — совсем дурак.

— И Лейбница не читал, — согласился Антон.

Он уважал дураков с той, другой, стороны и посчитал слова писаря комплиментом.

В пятницу дали командировочный документ, и после недолгого путешествия Антон попал на дивизион катеров. Вскоре, сдав экзамен на классность, он стал боцманом.

Работа была знакома и нравилась. В море ему было легко, душа очищалась под ветром, мысли светлели. Командир катера Олег Мухин, недавний выпускник, обращался с ним просто, не опускаясь, впрочем, до фамильярности.

— Не беспокойся за будущее, — говорил Олег Мухин, — я тебе напишу такую характеристику, что тебя доставят в лимузине к парадному подъезду твоего училища!

— Знаешь, а здесь мне лучше, — сказал Антон

И дома у Олега, у топящейся печки, отдыхая после штормового похода, он тихо прочитал такие стихи:

Полумрак, языки пламени в печке. Тени, пляшущие по голым стенам лейтенантского жилья, музыка и усталость юность и дружба.

Олег Мухин обнял Антона.

— Гениальные стихи рождаются только на качающейся палубе! — сказал Олег и провел по глазам краем рукава. — Я попрошу Ваньку Сербина, он напишет музыку. Какая будет песня!

— Не надо, Олег, — сказал Антон. — Это не будет песня. Песня должна быть простая и не о себе.

— А она… не пишет?

— Не пишет.

— Напишет, она не может не написать, как она не чувствует! — взорвался Олег Мухин. — Клянусь тебе, она напишет!

Вышли на улицу, в ясную осеннюю ночь. Слабый рокот моторов доносился от гавани. Луч прожектора шарил в звездных россыпях, выискивая, нет ли в миропорядке чего-либо оскверняющего тишь, стройность и чистоту.

Желание достигнуть недостижимого настойчиво тревожит сильные души в ясную звездную ночь.

Ты, наверное, уже догадался, пытливый читатель, что утром дивизионный почтальон Вовка Портретов принес Антону письмо. Не будем читать его, это не принято в образованном обществе, и если мы с тобой раз-другой заглядывали в чужие письма, то не из мелочного любопытства, но лишь с положительным намерением объяснить некоторые непредвиденные поступки наших героев. А так как роман завершен и поступков больше не будет, нечего нам лишний раз прибегать к этому — сознаюсь — сомнительному методу познания.

Впрочем, никто не мешает нам заметить, что из конверта выпала фотографическая карточка маленького Дениски.

Но вот что заслуживает упоминания.

Старший лейтенант Трибратов нашел наконец время навестить своего профессора по классу виолончели и, беседуя с Герасимом Михайловичем на высокие, вряд ли доступные нам теми, Слава Трибратов услышал донесшийся из соседней комнаты писк, не оставляющий сомнения в том, что семья профессора увеличилась минимум на одну персону.

Все возвышенные предметы и умные слова мигом вылетели из плохо постриженной головы начальника музыкантской команды.

— Да, да, — ответил на его очумелый взгляд умиленный дедушка. — Это Денис.

— А посмотреть можно? — прошептал Слава Трибратов.

Ему позволили посмотреть туго запеленатое существо, издающее глоткой завидные диссонансы. Когда существо, заснув, умолкло, они сидели за столом все трое и пили чай, и Слава Трибратов думал, упомянуть ли в разговоре о виновнике появления в доме маленького крикуна. Имя его до той поры не произносилось, но Слава ощущал неким научно не описанным чувством, что имя это жжет все три языка, словно порция горчицы, и надо его проговорить, чтобы кончилось надоедное жжение.

— Антона выгнали из училища, — сказал Слава.

— Туда и дорога, — отозвалась Нина.

— Помилуйте, за что? — удивился Герасим Михайлович. — Такой был способный молодой человек. И где он сейчас?

— На Балтике, — осведомил Слава Трибратов. — Говорят, он служит боцманом.

— Теперь понятно, — вздохнул Герасим Михайлович.

— Что тебе понятно? — спросила Нина.

— Понятно, почему он пропал — не звонит, не заходит… Я опасался сделать тот шаг, который отделяет удивление от плохого мнения о человеке. Нет, он все тот же… За что его исключили?

— За самовольные отлучки, — рассказал Слава Трибратов. — Одна самовольная отлучка — это уже на военной службе большое преступление, а он сделал три подряд. И любопытно, — подчеркнул Слава Трибратов, — что я своими руками поймал его, когда он возвращался из последней. Я в тот день стоял помощником дежурного офицера…

— Когда это было? — безучастно спросила Нина.

— В конце сентября. Я стоял помощником дежурного офицера и обходил ночью помещения, — продолжал убийственный для него рассказ Слава Трибратов. — Зашел в курительную комнату, и, представляете, из окна прямо на меня прыгает Охотин, весь в ржавчине, потому что лез на третий этаж по водосточной трубе. Признаюсь, я не хотел на него доносить. Когда-то он мне нравился. Я потребовал объяснения. Он сознался, что ходил к женщине.

— В чем он еще сознался? — безучастно, еще тише спросила Нина.

— Больше ни в чем. Да и к чему подробности, — пожал плечами старший лейтенант. — Наверное, они постыдны. Он никому ничего не рассказал. Через две недели закончилось расследование, и его с позором выгнали.

— По вашему доносу, — отметил Герасим Михайлович, обстукивая свой стакан серебряной ложечкой.

— Я сделал то, что мне следовало сделать по долгу офицера, — слегка заносчиво сказал старший лейтенант Трибратов. — Но я уже указывал, что, может быть, не сделал бы этого, если бы Охотин убегал из училища в силу серьезной необходимости. Все-таки я не совсем офицер, — улыбнулся он, — прежде всего я музыкант, и мне нелегко портить человеку судьбу, каким бы он ни был мерзавцем. Но теперь я ни о чем не жалею. Зная, что Нина в таком положении, бегать к женщине…

Герасим Михайлович поднялся, подошел к окну, отодвинул штору.

— Почему надо убегать из училища в самовольную отлучку? Разве нельзя попросить разрешения?

— Для увольнения в рабочий день нужна веская причина, — объяснил старший лейтенант. — Надо написать рапорт начальнику, все изложить, и тогда решат, уволить ли человека, или в этом нет необходимости… Но к женщине!

— Замолчи! — вскрикнула Нина, — Я эта женщина! Она опустилась на диван и спрятала лицо в подушку.

— Ты… Ты не должна так шутить… — прошептал Слава Трибратов. — Это неправда!

Герасим Михайлович вернулся к столу, взял Славу за плечо:

— Нина не должна была вам эго говорить. Простите.

— Он должен был сказать! Я не обязан обо всем догадываться, я ему не цыганка! — забушевал Слава Трибратов. — Я не умею читать по выражению лица! Я не считаю себя виноватым!