— И дошло? — полюбопытствовал Антон.

— Но не принесло мне никакого счастья, — вздохнул Аким Зотов. — Ответила девушка Светлана, что несказанно рада моему письму, которое по счету двести тридцать второе после опубликования во всесоюзной прессе сильно подкрашенного портрета. Хоть вы, пишет она, Аким Зотов, судя по вашим собственноручным строкам, человек добрый, все же переписываться мне с вами будет затруднительно, так как я сильно занята на своем заочном отделении и ни о чем постороннем думать не имею возможности. Не обижайтесь, пишет она, Аким Зотов, возьмите себя в руки и найдите упоение в работе и знайте, что я всем двести тридцати двум ответила одинаково. И если будете в Ленинграде со своим кораблем, заходите к нам на завод. Это очень увлекательное производство, так интересно, так интересно! — и дальше про производство полторы страницы мелким почерком.

Пришел громкоголосый разводящий забирать людей на работы.

Среди арестантов тоже не без иерархии, и Акиму Зотову с Антоном, как старшинам (Антон еще не успел срезать лычки), досталась завидная работенка: чистить оружие на складе Артиллерийского музея.

Приехали, и там, отдирая наждачной шкуркой ржавчину от увесистого палаша суворовских времен, Аким Зотов рассказывал Антону, драившему зазубренный ятаган.

— Хотел сгоряча написать, что ладно, понимаю, любовь матроса никому не нужна. Да тут пошли мы в Польшу в штурманский поход. Потом были маневры, а после — эта история с нашим командиром старшим лейтенантом Мышеловским. Поздно было писать, хотя и любовался я портретом, вырезанным из журнала «Смена», почитай, ежедневно.

— Расскажи, что за история с командиром, — попросил Антон.

В помещении было тепло. Чистить старинное оружие было нетрудно и приятно, слушать складную речь Акима Зотова тоже было приятно, и, пристроившись у стенки на упругой тевтонской кирасе, Антон ощущал совершенно для него новую наполненность жизни.

— Ну, ты же знаешь, как производятся учебные стрельбы, — поднял брови Аким Зотов. — Ставят на гидростате углубление, допустим, восемь метров и палят по миноносцу. Там посредник. Он наблюдает, как идет торпеда. Прошла под корпусом, значит попал. По корме или по носу — мимо. Оценка два балла, командиру фитиль. Мы, надо сказать без ложной скромности, стреляли классно. Висели на доске отличников до пожелтения фото, но вдруг стали мазать. Как ни стрельба — два балла. Командир рвет под фуражкой волоса: я точно стреляю! А посредник сообщает — промах.

Узнал командир фамилию посредника, и прошло его удивление. Он у этого офицера, когда еще курсантом был, девушку увел и на ней женился. Между прочим, надо сказать, прекрасная женщина. Самодеятельностью в части правила. Пела арии. Пьесы ставила и сама играла женские роли. И вот выходим мы на стрельбы. Прошли входные молы, Мышеловский командует торпедисту: поставить углубление три метра! У того берет на голове заерзал: товарищ командир, у него же осадка четыре с половиной, всадим! Как же, говорит Мышеловский, всадим, когда мы всю дорогу мажем? Исполняйте приказание!.. Вышли на боевой курс, Мышеловский командует: залп! Торпеды — шлеп, шлеп вышли из аппаратов, катер наш тряхнуло. Мышеловский говорит механику: теперь пусть доказывает, что я по врагу промахнусь. Положил лево на борт и пошел в базу.

— И как? — спросил Антон. Ему хотелось, чтобы торпеды попали и коварный посредник был посрамлен.

— Обе! — провозгласил Аким Зотов, смазывая палаш ружейным маслом. — Это редко, у кого обе по цели. Одна в первом котельном оказалась, другая в ахтерпике. Полчаса пластырь подводили.

— Хорошо! — обрадовался Антон.

— Хорошо, да не очень, — покачал головой Аким Зотов. — Командира разжаловали до младшего лейтенанта и убрали от нас на Север. Но человек свое доказал, я таких уважаю. Другой стал бы по начальству ходить, строчить жалобы, комиссию требовать. А наш раз — и в дамки. В бою с таким командиром не пропадешь.

— Всякими путями приходится правду доказывать, — вздохнул Антон и поведал Акиму Зотову, как угодил на гауптвахту.

Они успели выдраить несколько самурайских мечей и средневековых пистолетов. Наступило обеденное время. Пришел сухонький, хроменький полковник, отвел их в буфет, усадил в уголке, подозвал официанта, велел кормить моряков досыта, а сам с печалью человека, страдающего желудком, смотрел, как они уминают простую и обильную снедь, и все с хлебом. Аким Зотов и компот съел с хлебом.

Принимаясь на сытый живот за источенную, рыжей ржой татарскую саблю, он произнес:

— Небось от русской кровушки… Где они, этой саблей порубанные, лежат?.. А драться я не обожаю. И без того человек то лбом, то затылком об жизнь колотится. Думаешь, тому мичману легко, что его девушка на тебя сменила, вроде как бушлат на шинель? У него тоже душа болит. Ты вдумайся.

— За подлость надо наказывать, — сказал Антон. — Тот посредник ведь тоже был наказан за подлость.

— Там другие интересы, другой масштаб, — возразил Аким Зотов — Не бил его старший лейтенант, а унизил. Он его морально уничтожил, а ты аморально — кулаком. Скажешь, миноносец попортил? Так его, дряхлого, жалеть нечего, ему еще в прошлую пятницу под автоген, пора было. Нет, неинтересно ты поступил, Антон Охотин.

— Побывал бы в моей шкуре, — насупился Антон.

— Спасибо, служивый, — засмеялся Аким Зотов. — У меня собственная еще не обношена. Тут жмет, там тянет, здесь отстает…

— Да, да, — сказал Антон поспешно. Ему стало неловко, что он перебил рассказ Акима своим любопытством да откровениями. — Что у тебя со Светланой дальше получилось?

Аким Зотов пожал плечами.

— Ничего не получилось. Послал ей Восьмого марта поздравление с праздником. Получил в ответ спасибо и пожелание успехов в боевой и политической подготовке. Время шло, успехи были. После призовых стрельб дал комдив нам, нескольким отличникам, по десять суток отпуска. А я уже привык о ней думать. Журнал «Смена» регулярно смотрел, не напишут ли о ней еще. С тех пор не писали. Меньше, видно, лампочек стала делать, запарилась на заочном отделении. Решил ехать в Ленинград! — сказал Аким Зотов и рассек воздух гибкой шпагой. — А то мечтаешь о каком-то призраке воображения, надо хоть повидать человека. Может, и не стоит того. Но душа, конечно, хочет, — виновато улыбнулся Аким, — чтобы оказалась она совершенно прекрасной девушкой и чтобы перевернула своим вторжением всю мою тихую жизнь. И я бы боролся за нее, добивался, сокрушая все препятствия, и достигал бы вершин, чтобы быть ей под стать… — Аким вонзил шпагу в грудь манекена, наряженного в настоящий французский мундир эпохи нашествия двунадесяти языков. Манекен скрипнул, хотел упасть, но Антон удержал его. Аким сказал огорченно: — Вот… Испортил вещь.

Антон расправил края небольшой дырки.

— Не заметят. А кто заметит, подумает, что распорот на поле брани. Брось шпагу и рассказывай.

Аким положил шпагу на стеллаж, вынул из груды ржавого оружия восточный, синусоидальной формы меч.

— Чего только человек на человека не ковал, — покачал он головой. — Ну и ножик… Словом, занял я плацкартное место на верхней полке жесткого вагона, пью чай с сухариками, с соседями в карты играю. А на дне чемоданчика лежит у меня подарок с Южной Балтики — симпатичная янтарная брошка в коробочке. И думаю… Сперва страшновато было, но чем ближе к Питеру, тем мысли мои яснее и спокойнее. Красотой внешности меня неизвестные мои родители не наделили, но насчет чего другого я крупного промаху не дам. И силенка есть, и восемь классов кончил, и профессию рабочую имею слесаря, и на флотах три года обтесывался среди культурной публики, и книги читаю не без понимания идей произведения… Думаю, что это хорошо, что поезд прибывает утром. Сразу пойду на завод, отыщу там девушку Светлану, а дальше — обстановка подскажет. Так оно и вышло. На завод меня, правда, не пустили. Вызвали ее в проходную. Гляжу — та самая. И ни капельки портрет не был подкрашен, скорее наоборот. «Здравствуйте, — говорю, — Светлана, вот я и приехал, Аким Зотов. — И смотрю, что у нее на лице отразится. Девушка растерянна и смущается. — Если вам, — говорю, хочется меня, например, к черту послать, так вы давайте сразу, рубите, как бульдогу хвост, с самого рождения». Она зарделась. «Нет, — отвечает, — что вы, Аким Зотов, я рада. Это я сейчас от неожиданности такая неловкая. Да и рабочее время, сами понимаете, что тут скажешь». Верно, Антон Охотин, что тут скажешь в проходной на морозе, когда вахтенный озирает всеми прожекторами и прикидывает, в каком этот матрос к ней отношении и какими выражениями об этом передать по смене. «Так давайте, — подсказываю, — як пяти часам приду, как раз рабочее время кончится. А пока вот к вашей красивой кофточке небольшое прибавление родом с песчаных берегов незабвенной Южной Балтики». И даю коробочку с брошкой. «Это лишнее, — говорит. — Зачем вы?» Но приняла, коробочку раскрыла, одобрила. «Где вы, — спрашивает, — устроились?» Смешной вопрос. «Это, — говорю, — для военного человека не проблема. В любой войсковой части днем покормят, вечером кинофильм покажут, а на ночь спать положат на чистой простыне. Мы люди государственные». Светлана, наконец, улыбнулась. И знаешь, Антон Охотин, ради одной этой улыбки… Иду я по Невскому проспекту, и таким мне все представляется разноцветным, просто душа вылетает из груди вон. Бодрым шагом вышел я на Невский проспект, улыбчивый и добрый, всему очарованию природы доступный, почувствовал наконец всем организмом, что я в отпуске, что жизнь есть замечательный дар и что через четыре часа у меня свидание с самой прекрасной девушкой из всех, которые когда-либо перевыполняли производственные нормы. И тут… — Аким Зотов приставил к груди Антона вычищенный до голубого сияния меч. — Ох, лучше бы я выпил крепкого чаю, это ведь не менее морской напиток. Слышу: «Товарищ сержант, почему не отдаете честь патрулю? И почему у вас верхний крючок шинели расстегнут? И чем это от вас припахивает, товарищ сержант? Дайте — ка ваши документы!..» Гляжу, стоит пехотный капитан, хилый такой человечишка, лицо синее, то ли с мороза, то ли грипп его замучил. А по бокам солдаты.