Он знал, что проиграл по очкам и второй раунд.

Силенок оставалось совсем мало, только чтобы попрыгать три минуты по рингу, не упав. Нужен удар, молитвенно думал Антон, один хороший, настоящий удар, и в этот удар надо вложить весь свой вес, и тогда пусть хоть сдохну от разрыва сердца. Он молил судьбу, чтобы Колодкин вдруг сошел с ума и раскрылся, услужливо подставил бы челюсть… Чудес не бывает, сказал он себе, зная, что сейчас будет гонг, прекращающий так нужный его телу отдых. Он сказал себе, что тот, кто молит судьбу о чуде, тот уже покойник.

Гонг надтреснуто рявкнул. И Антон, прокляв его, снова попытался войти в ближний бой, а Колодкин уже увидел что с ним что-то неладно. Он стал бить увереннее и точнее, но не менял тактики, не соблазнялся нокаутом. И Антон понял что с таким боксером бороться бесполезно.

Капа мешала дышать, и он выплюнул ее, надеясь что судья не заметит. Судья заметил и сделал ему предупреждение. Антону дали новую капу. Он сжал ее в зубах и ринулся головой вперед, держа перчатки зачем-то около висков, и снова был отброшен, и ему показалось, что Колодкин издевается над ним: ведь имел сейчас возможность уложить насовсем одним ударом в раскрытое лицо.

Зал молчал. Только кто-то недовольно буркнул:

— Работать надо. Это вам шахматы, что ли…

Колодкину работать не надо. Он уже выиграл — именно как в шахматы, заранее продумав план партии и предельно точно сыграв. Он методично отражал слабые теперь атаки Антона и, неуязвимый, назло залу, почти не менял места. Антон, смирившись с тем, что апперкот немыслим, стал обдумывать длинный удар правой и, поторопившись, ударил правой издали, и удар прошел в стороне от лица противника. Антон не удержался на немеющих ногах и тяжело рухнул. Все думал он, гол в свои ворота, стоит ли подниматься. Но поднялся, не дожидаясь конца счета, и тут вышедший из угла Колодкин поставил красивый, обдуманный мат: подпустил его близко, сделал обманное движение вправо, молнией откинулся влево — и бросил его на канаты тем самым ударом, о котором весь бой мечтал Антон.

Он висел на колючих канатах, не в силах оттолкнуться от них. Сознание держалось на слабой ниточке и едва отметило гонг.

Секундант отвел его в угол, вытер лицо, стащил с рук перчатки.

По залу волнами пробегал недоброжелательный шумок. Антон подумал безразлично, что бой был все-таки интересный и нет им основания быть такими недовольными. Чего шумят?..

Боковые судьи подали листочки. Судья на ринге поднял руку Колодкина. Антон встал с табурета, прошел в центр ринга и пожал поразившую его руку. Вспомнил, что этика требует подойти к секунданту противника, пожать и ему руку. Проделал. Тут же подлез под канаты и пошел одеваться. Мысли его были слабы и однообразны. Он думал что с боксом покончено, что число тринадцать в самом деле несчастливое число, что карьера его погибла, а Нина считает, что он мерзавец, так что и с этой стороны полный крах. Да и кто любит побежденных? Их жалеют, утешают, оправдывают. Но их не любят. Им предпочитают удачливых и неуязвимых.

Одетый, он боком пробирался под стенкой зала к выходу, стараясь не замечать лиц.

Нина взяла его под руку, и когда вышли на пустую лестницу, спросила:

— Тебе удалось поспать?

— Да, — сказал он, и безразличие обесцветило его голос. — До девяти. Пойду досплю. Меня здорово исколотили. Душ и постель. Что еще нужно побитому человеку.

— Побитому человеку прежде всего нужно мужество, — сказала она, не отпуская его руку.

Жалеет, подумал Антон. Сейчас станет утешать и оправдывать.

Нина сказала:

— Ты бы выиграл этот бой, если бы…

— Если бы у моей тети… — перебил он, скривившись. — Словом, она была бы моим дядей. Иди домой. Или лучше в зал. Там еще будут любопытные драки.

— Не свирепей, — попросила она. — А то я подумаю, что тебя и в самом деле победили. Ничего не случилось.

— Меня ловко обыграли, — сказал он.

— Приходи скорее. Я буду ждать. Отдохнешь и сразу приходи, хотя я не понимаю, почему нельзя отдохнуть у меня…

— В следующий раз, — сказал он.

— Приходи, я буду очень ждать.

— Утешаешь? — спросил он.

— Самой бы утешиться, злюка ты, — сказала она.

— Не знаю, — покачал он головой. — Может быть.

— Если ты не придешь, я буду думать одно: ты запомнил, что я тебе сказала утром.

— Ей-богу, вылетело из головы, — добрея, улыбнулся Антон.

Он в самом деле с трудом вспомнил, что она ему сказала утром.

6

Он проснулся в седьмом часу вечера, почти отдохнувший и почти спокойный. И вправду, ничего страшного не случилось, повторил он ее слова. Обидно, что Дамир добился своего, но это ему последняя радость… Антон задумался, совсем проснувшись, и спросил себя: да полно, радость ли? Происшедшее еще не улеглось у него в сознании, не оформилось в решение, он не мог ни понять, ни хоть сколько-нибудь вразумительно объяснить себе поступок мичмана. Вернее всего, Дамир не любил Нину. Тем проще. Тогда о нем и думать нечего.

Он оделся, ополоснул лицо и пришел к дежурному по роте за увольнительной запиской.

— Эка! — сказал Игорь Букинский. — Твою увольнительную мичман забрал.

— За что? — удивился Антон.

— Я у тебя хотел спросить, — сказал Игорь. — Он сегодня зол, как помесь бешеной гиены со стручковым перцем. Сходи в кабинет Многоплода, мичман там сидит.

— Смерть неохота глядеть на его наружность, — сказал Антон.

Он постоял перед дверью, унимая брезгливое чувство, чтобы оно не отражалось на лице. Ведь он являлся к старшине роты, а не к Дамиру Сбокову. Мы ведь не партизаны, мы регулярные войска, а в регулярных войсках Дамир Сбоков и старшина роты — это разные вещи. Он постучал, зашел, приложил руку к шапке, сказал:

— Товарищ мичман, разрешите уволиться.

Вгляделся в больное лицо Дамира, и больше всего его поразили воспаленные, страдающие глаза.

У мичмана дернулось горло, грязно-серые губы с усилием разлиплись:

— Уволиться?

Мичман нашел на столе его увольнительную записку и взял в руки так, как берут бумагу, чтобы разорвать ее пополам. Но не порвал, а, подержав, бросил на стол, поднялся и подошел к Антону вплотную.

— Уволиться? Надолго забудьте это слово, Антон Охотин. Вы опозорили роту. Когда ваши товарищи узнают, по какой омерзительной причине вы проиграли бой…

Шумно распахнул дверь дежурный по роте, зашел и тихо прикрыл ее за собой.

— Может быть, я опозорил роту. Спорить не буду, — медленно, наливаясь злобой, проговорил Антон. — А вы, мичман, опозорили флот, и если бы у меня повернулся язык рассказать о вашем поступке, вас вычистили бы с флота поганой шваброй.

— Букинский, выйдите! — заорал Дамир, но Игорь, как бы не слыша, остался стоять у двери. — Лучше молчите! Мой поступок не вашего ума дело! Вы еще сосунок, чтобы судить мои поступки! И будьте довольны… — мичман поперхнулся и облизал сухие, все в трещинах губы. — Будьте довольны, что переспали с этой девкой… — тихо, с жадной ненавистью произнес он.

Рука взметнулась сама. Дамир влетел в дверцу шкафа, сполз и уселся среди стеклянных брызг.

— Нокаут, — констатировал Игорь Букинский. — Обоим.

— Окажи ему первую помощь, коль скоро ты на службе, — сказал Антон.

— Окажу, — кивнул Игорь и сплюнул на пол. — А ты шибче сматывайся. Хоть в город сходишь напоследок.

Он добрался к ней в девятом часу, и Нина стала его кормить. Антон не отказался, он еще ничего не ел сегодня. Нина сидела рядом и смотрела, как он ест. Она спросила:

— И он отпустил тебя, зная, что ты идешь ко мне?

— Он ничего не мог поделать, — сказал Антон, вспоминая бесчувственное тело.

— Не сердись на меня, — попросила она.

— Я хотел победить, — грустно молвил Антон. — Я долго жил этим желанием. Но я был глуп и неосмотрителен. Я не понимал, что прежде, чем победить, надо выиграть. И я рад, что прошел эту науку сейчас, а не позже. Я не сержусь.

— Нет, — сказала она. — За те слова.

— Ну, — засмеялся он, — что стоит сделать так, чтобы их не было.