— А чего ж другие не просят? — мужчина выдернул из кармана куртки заводской пропуск в серой твердой обложке. — Читай, паразит!

— Не волнуйся, Ваня! — немолодая полная женщина, сидевшая напротив, пересела к мужу. — Ты же знаешь, тебе нельзя волноваться!

— «Завод «Динамо» имени Кирова. Плужников И. С., электрообмотчик». — Пожав плечами, попрошайка вернул пропуск.

— Дальше, дальше читай! В каком году выдан — прочти. В сорок шестом. А сейчас какой? Пятьдесят девятый.

— Ну и что? Имеешь полное право просить.

Динамовец чуть не задохнулся:

— Шобы я, рабочий человек?.. И ты, ты взял бы у меня?

— А чего ж... Дашь — не откажусь.

Пальцы динамовца, вцепившиеся в край скамьи, побелели от напряжения.

Обнимая дергающиеся плечи мужа, женщина говорила ласково:

— Успокойся, Ваня! Ушел он, нет его. А у тебя давление поднимется, если будешь волноваться.

Однорукий уже пил свои сто граммов в станционном буфете, а мужчина у окна никак не мог успокоиться. Он то принимался ругать попрошайку, позорящего честное имя фронтовика, то клял людей, развращающих инвалидов милостыней.

Помнится, я под свежим впечатлением рассказал вагонную сценку в своей редакции. Заместитель редактора, внимательно слушавший меня, стал искать что-то в ящиках стола, а когда я закончил, протянул мне письмо.

— На ловца, как водится, и зверь бежит. Прочтите-ка, что пишет нам другой инвалид, — он посмотрел почтовый штамп на конверте, — из Краснодара. Подумайте, как лучше ответить ему.

К письму краснодарца я еще вернусь, а сейчас расскажу историю жизненного подвига Ивана Семеновича Плужникова. С ним я не только познакомился, но и крепко подружился за эти годы.

Сын донецкого сталевара Иван Плужников с четырнадцати лет связал себя с черной металлургией. Поначалу крепко сбитый паренек работал грузчиком в прокатном цехе Алчевского металлургического завода. Пробегая мимо прокатного стана, он каждый раз с восхищением засматривался на то, как бесформенный, белый от нестерпимого жара слиток, мотаясь взад и вперед по роликам, превращается под большим давлением в аккуратный рельс. Выучившись на вальцовщика, Иван Плужников и сам стал одним из повелителей этой умной, могучей машины.

Работа в горячем цехе, постоянное соседство с раскаленной сталью были по нраву ему. Металл не любит вялых, слабых духом людей. Бежал ведь из цеха, даже не дождавшись конца смены, пугливый деревенский родич Плужникова, приезжавший устраиваться на завод.

Когда началась Отечественная война, Иван Плужников попросился в артиллерию. Прирожденный металлист, он знал цену стали. Ему не терпелось, так сказать, удостовериться самолично, как его «продукция» помогает громить врага.

В первых же боях Плужников почувствовал себя, как в горячем цехе — тут уж и вовсе не зевай, успевай поворачиваться! Не любил Иван Плужников, рабочий человек, выбрасывать на воздух дорогие слитки.

Командир батареи скоро отметил старательного артиллериста, поставил его командиром орудия.

— Фашист может палить и в белый свет, припас у него не свой, со всей Европы скраденый, — поучал старшина Плужников молодых пушкарей. — А наша сталь рабочей кровью, по́том полита, наши отцы и жены в тылу у станков трудятся...

Как-то батарея стояла на опушке. Через дальнее поле на большой скорости проскакивали немецкие бронетранспортеры с пехотой; вражеская техника скапливалась в балке для атаки. Вот выскочила стальная коробка, ствол плужниковского орудия потянулся за ней, грянул выстрел... Промах! Еще выстрел — снова промах! Скрипнув зубами от досады, Плужников отстранил наводчика, нацелился сам. И снова промах.

На соседнем орудии наводчицей была девушка — довольно редкое явление в артиллерии. Она неторопливо покрутила рукоятку наводки, раздался выстрел, и стальная коробка кувыркнулась, поползли по пашне темные фигуры. После второго выстрела еще один бронетранспортер встал, будто уткнулся в черную стену дыма...

Не с той ли поры Плужников с большим уважением относился к боевым подругам, которые вместе с солдатами несли тяготы военной службы, к наводчицам и санитаркам, к врачам и госпитальным сестрам.

Ранения он воспринимал как неизбежные «аварии на производстве».

Первую свою рану — осколочную, от авиабомбы, — Плужников «не считает». Его ранило зимой сорок первого года, когда наша армия оставляла горящий Ростов — где уж тут в госпиталях отлеживаться. Тем более что осколок прошел сквозь левое легкое, как нож сквозь масло, не задев кости. И вторую рану, пулевую, полученную на Северном Донце, воин готов не засчитывать: вражеский свинец пробил мягкие ткани правой руки. Зато в третий раз ему не повезло.

Бой шел на окраине Сталинграда. Выбирая место для своего орудия, Плужников обходил развалины, где немецкие и наши позиции почти переплелись. За углом разрушенного здания, в темноте, он столкнулся лицом к лицу с гитлеровским автоматчиком. Немец начал стрелять первым. Плужников левой рукой успел отвести от своей груди дергающийся, изрыгающий огонь ствол; две пули прошили ему руку выше кисти. Тут же почти автоматически сработала правая рука воина, разрядив пистолет в живот врага. Подбежавшие на выстрелы бойцы не сразу разобрали, кто кого убил: потерявший сознание Плужников лежал на убитом гитлеровце.

Из госпиталя под Астраханью старшина попал в калмыцкую безводную степь. Под местечком Яшкуль танки с белыми крестами зашли в тыл нашей батарее. Орудие Плужникова подбило три танка, но снаряды кончались, один за другим выходили из строя люди. Раненые страдали от жажды: единственный колодец был далеко, на «ничейной» земле.

Командир конной тяги сержант Мороз подполз к старшине за распоряжением. И в эту минуту Плужникова словно поленом ударило по голове: разрывная пуля, пробив щеку возле уха, вышла через рот, выкрошив передние зубы и вырвав кусок губы.

Плужников очнулся от боли: кто-то волочил его по земле, плача и чертыхаясь. Это сержант Мороз тащил ослабевшего от потери крови старшину к санитарным повозкам в овраге. Плужников по дороге загребал ладонью редкий снежок и прикладывал к ране, чтобы унять жжение.

— Ты что ж это, Плужников, решил вконец извести медицину? — ахнули астраханские врачи, когда старшина снова оказался в их госпитале.

Воин не мог ответить: пуля перебила какой-то мускул лица, рот открывался лишь настолько, что удавалось кое-как просунуть ложку с жидкой пищей и мундштук с папиросой. Массаж, лечебные процедуры и заботливый уход сестер сделали свое, скоро раненый мог жевать сухарь. Иван Плужников до срока выписался из госпиталя.

Пятое свое ранение старшина получил, участвуя в ликвидации окруженной группировки противника под Спас-Деменском. Неподалеку от его батареи разорвался снаряд, выпущенный с гитлеровского бронепоезда; осколок перебил Плужникову кость бедра. Само по себе ранение не казалось ему тяжелым — случается и похуже. Но перелом кости сыграл свою зловещую роль, когда Плужникова ранило, уже на немецкой земле, в седьмой раз. (А шестое ранение он, вспоминая бои и походы, пропускает: стоит ли считать какой-то осколочек стали размером с вишневую косточку. Его вынул из хряща меж позвонками прославленный хирург Бурденко после войны.)

Шел сорок пятый год, советские части сжимали стальное кольцо вокруг Кенигсберга, круша «неприступные» пояса обороны один за другим. В воздухе все явственнее пахло весной и победой. Противник, прижатый к побережью, не жалел снарядов, чтобы остановить неудержимое продвижение русских. Шестиствольные минометы, прозванные «скрипунами», били по площади, наугад. Но и случайные разрывы вырывали из строя наступавших воинов.

Сбитый на землю воздушной волной, Плужников успел разглядеть метрах в двадцати от себя дымящуюся воронку, увидел красный закат над заливом, даже на часы успел взглянуть — шестнадцать ноль-ноль. Лишь своих ног, перебитых осколками, не разглядел.

Долго, очень долго не приходил в сознание тяжело раненный артиллерист. Давно окончилась война, а он этого не знал. Однажды сосед по койке, увидев приоткрытый глаз раненого, крикнул ему в ухо: «Победа, браток!». Плужников смог только сжать и разжать пальцы руки, показывая, что понял.