Людская река хлынула в каменное ущелье улицы. Над головами демонстрантов поплыли портреты, лозунги, диаграммы с цифрами выполнения плана.
Она двинулась вслед потоку, натыкаясь на людей и обходя их. На углу было выставлено оцепление, милиционер объяснил ей, что дальше идти нельзя.
Встав на обочине тротуара, она всматривалась в лица идущих. Хорошо бы встретить какого-нибудь знакомого, можно было бы присоединиться к чужой колонне. Пожалуй, зря она отказалась идти с родными. Нельзя в такой день оставаться одной.
От площади Маяковского двигались все новые и новые организации. Разряженные, яркие, как игрушки вятских кустарей, ремесленницы из железнодорожного училища окликнули двух бравых, подтянутых суворовцев, шагавших в соседней колонне, и щеки будущих командиров заалели ярче, чем канты их парадных мундиров. Какие молодые и счастливые!.. А вот плывет над толпой орлиное лицо Чкалова... Под собственным портретом идет прославленный каменщик столицы в обнимку с товарищами: он под хмельком и что-то поет, не слушая музыку.
Но чье это лицо, до боли знакомое, качаясь, приближается к ней? Привидится ведь такое. Она вытерла глаза платком, но лицо не исчезло... Да ведь это ж ее Генка, он!.. Она раскрыла рот, словно хотела глубоко вздохнуть.
Да, Генка, ошибки нет! Родное Генкино лицо в заломленной на затылок пилотке широко улыбается ей с портрета, который несут двое юношей в форме летного училища. Впереди образовался затор, колонна остановилась, и лицо Генки повернулось к ней, словцо и он узнал жену. Теперь можно рассмотреть каждую ресничку, каждую складочку его лица.
Прижимая руки ко рту, она смотрела на мужа. Курсанты пели песню о смелом орленке, взлетевшем выше тучи, а она, не слыша ничего, повторяла только:
— Генка мой!.. Генка!..
Колонна снова двинулась, портрет поравнялся с ней и стал удаляться. С обратной стороны полотна виднелись потеки краски; из-за них черты лица исказились. Нет, она должна еще хоть раз посмотреть на него. Это ее муж, ее не могут не пропустить.
Милиционер, уже несколько минут наблюдавший за молодой заплаканной женщиной, пропустил ее сквозь оцепление. Курсанты, несшие портрет, посторонились, когда она зашагала рядом с ними. Коснувшись рукой древка, женщина прошептала:
— Это мой... мой... — но так и не могла закончить фразу.
Ничего и не надо было объяснять. Только идти вот так, в ногу со всеми, держа древко, согревшееся от руки товарища, который уступил ей свое место. Только знать, что Генку не забыли, что и он идет в общем строю, поднимаясь над колонной, как знамя.
ВСТРЕЧА В БИБЛИОТЕКЕ
Рассказ в письмах
«Читателю абонементный № 789.
Товарищ читатель, нельзя же так! Если Вам хочется поспорить с автором произведения, покритиковать его работу, напишите ему. Адрес редакции, кажется, указан на обложке журнала. Поверьте, это будет куда остроумнее, да и целесообразнее, чем украшать страницы мнимо значительными междометиями и загадочными вопросительными знаками.
Надо бы пожаловаться на Вас заведующему залом, да ладно уж, пользуйтесь моей добротой. Только не скачите впредь по страницам, ибо «так скакать неопрятно — от вас по журналам пятна».
А.»
«Уважаемый товарищ А.!
Дежурная библиотекарша передала мне Вашу записку. Отвечаю тем же способом — через нее. Не могу принять усеченную цитату из Маяковского на свой счет, но основной Ваш упрек принимаю. Все дело в моей проклятой рассеянности. Я привык читать книгу с карандашом и обычно по прочтении, сделав нужные выписки, стираю пометки. На сей раз выписывать было решительно нечего, и я забыл стереть свои пометки на полях. Спасибо за то, что Вы проделали эту работу! Вы, очевидно, тоже студент и представляете себе, каково было бы лишиться права посещать библиотеку перед самой зачетной сессией. Библиотечные работники такие формалисты!..
Спорить с Кириченко и критиковать его сентиментальную повесть нет, признаться, ни времени, ни желания. Не верю я в эту маленькую Аню — санитарку по прозвищу «Мышка» (!). Не верю в ее трехгодичные поиски любимого, не верю в финальную встречу с ним — обожженным, не узнающим героиню — в госпитале. На войне все было проще и правдивей.
Если Вы проходили теорию литературы, то знаете, что все компоненты произведения, вся образная ткань его должны «работать» на главную идею вещи. Вяжется ли внешний образ этой Мышки с ее возвышенной любовью, с ее неслыханными подвигами?
Кажется, Горький говорил: «Красивые — смелы». Вы, конечно, любите образ Зои. Даже на фотографиях, сделанных ее палачами (помните снимки, найденные у эсэсовского офицера?), Зоя похожа на античную скульптуру. Кем может быть эта Аня-Мышка сейчас? Санитаркой в клинике, продавщицей в аптеке, мужней женой... А Зою, останься она жива, легко представить себе и депутатом, и крупным комсомольским работником, и редактором какого-нибудь журнала.
Но это я уже начинаю пересказывать некоторые положения своей неоконченной дипломной работы: «Женские образы в произведениях, посвященных Великой Отечественной войне». Работа над этой темой заставляет меня с жадностью хвататься за каждую новую книгу о войне и часто разочаровываться.
Вы «Сердце друга» Казакевича читали? Хотя его и пощипали профессиональные критики, меня он взял, как говорится, за живое. Трогает до сих пор тургеневская «Ася», гончаровский «Обрыв». Вот какой у меня «испорченный» вкус! Впрочем, такой уж он у большинства членов нашего университетского литературного кружка.
А обращаться в редакцию, как советуете Вы, — дело бесполезное. Если автор написал вещь, а журнал напечатал ее, то они будут отстаивать повесть с пеной у рта. Я еще не такой авторитетный критик, чтобы кто-то выслушивал замечания человека, любящего литературу и знающего ее настолько, насколько может знать ее
студент IV курса литфака МГУ Глеб Никитин».
«Читателю абонементный № 789.
Уважаемый тов. Никитин!
Ответьте только на один вопрос: Вы не верите в образ героини повести Кириченко потому, что он недостаточно художественно убедителен, неглубоко психологически выписан, или Вы в п р и н ц и п е не верите, что подобная девушка могла существовать? Я неспроста спрашиваю: таких девушек, как Аня-санитарка, немало было на войне. А вот насколько автору удалось сделать образ своей героини живым, убедительным — дело другое. В любом случае цель его благородна: возвеличить подвиг наших девушек, «фронтовых подруг», как их звали на войне. О них пока что так мало написано. Быть может, именно потому Кириченко и пришлось взяться за перо.
Жаль, очень жаль, что у Вас нет ни времени, ни желания вступить в настоящий литературный спор, разобрав повесть, как говорится, по косточкам. Хотя автор ее явно не Тургенев и даже не Казакевич, я берусь расправиться с Вами по всем пунктам, несмотря на то, что Вы без пяти минут литературовед.
Кстати, по имеющимся у меня сведениям, книжка журнала со столь не понравившейся Вам повестью все время на руках. Не исключено, что библиотека скоро организует обсуждение повести. Вот когда можно будет скрестить шпаги.
А.»
«А Вы, судя по всему, задиристый паренек, дорогой товарищ А., пожелавший остаться неизвестным, — уже и расправиться со мной грозитесь. До зачетной сессии Вам вряд ли это удастся, перенесем «расправу» на осень. Сейчас мне так некогда, что с трудом выкроил минуту даже для этой записки.
Г. Н.»
«Читателю абонементный № 789.
Уважаемый товарищ Никитин!
Во-первых, я не «задиристый паренек», как Вы изволили выразиться, а студентка-третьекурсница, возможно, что и задиристая. Во-вторых, у меня так же, как у Вас, началась экзаменационная сессия, причем я учусь и работаю, так что и мне не до переписки. В-третьих, приношу извинение, что отнимала у Вас столь драгоценное время своими вопросами.
Алла».
