И такой кружок был организован, Генка стал его бессменным старостой. С тех пор за ним прочно укрепилась кличка «Генка-акробат».

Настоящее свое призвание он нашел в школе планеризма. Старшеклассников с плохими отметками туда не принимали, и Генка стал учиться отлично — он ведь был способный парень, этот озорник.

Встречая теперь юношу в школьном коридоре или на вечерах самодеятельности, она не раз ловила на себе его взгляды — внимательные и, как ей казалось, осуждающие. Неужели до сих пор дуется за карикатуру, которую она рисовала вместе с подругами?.. При виде Генки ей хотелось особенно громко разговаривать, весело смеяться. «Нет, вы посмотрите только, какой важной цацей стал этот Боев! Акробат-планерист!..» А когда Генка не мог видеть ее, она следила, с кем он разговаривает, кому улыбается.

С другими девочками он тоже не дружил. Но разве это утешение? Она тогда еще не знала, что Генка вместе со своим верным другом Николаем тайно «провожали» ее до дома, держась как истые рыцари на почтительном расстоянии. А она-то, дура, видя позади себя или на другой стороне улочки какие-то фигуры, отчаянно трусила и почти бежала всю дорогу...

Вот вырезанный из молодежной газеты портрет улыбающегося планериста в заломленной на затылок пилотке. «Отличник учебы комсомолец Г. Боев». В летном комбинезоне и в пилотке он казался особенно мужественным и красивым. Она просто растерялась, когда однажды летом Генка в новенькой авиационной форме возник перед окном ее дома.

— Ты откуда свалился, акро... — начала она, но прикусила язык, настолько не вязалось школьное прозвище с его теперешним видом. — Как ты узнал мой адрес, Генка?

Тогда-то он и рассказал со смехом, как они с Николаем три зимы подряд провожали ее из школы. По одному этому смеху было видно, насколько он повзрослел.

В тот вечер она пошла с Генкой в Центральный парк культуры и отдыха. Девушки оборачивались взглянуть еще раз на загорелое волевое лицо ее спутника, на его подтянутую фигуру в летной форме, и в ее сердце впервые шевельнулась настоящая ревность.

В городке аттракционов они качались на подвесных лодочках, и Генка отворачивал лицо, когда порыв ветра подхватывал ее юбку; она никак не могла удержать ее коленями. Он остановил лодочку раньше положенного времени. «Смешно раскачиваться на детских качелях после того, как парил под облаками!» — напыщенно объяснил он. Лишь много времени спустя, когда они уже поженились, Генка признался, что кровь бросалась ему в голову при виде ее колен.

В ту пору Генка был увлечен каким-то летчиком Фоминым, который мог вывести свой истребитель из штопора над самой землей или расписаться в небе струей выхлопного газа. А заговорив о Чкалове, он даже снял пилотку, так почитал героя. Мечтой Генки было когда-нибудь хоть немножко походить на этих воздушных асов, он сетовал на то, что ему только восемнадцать лет: к боевой машине его пока не подпускали. Генка был прирожденным бойцом, он чувствовал это каждой клеткой тела. А она смеялась над его мальчишеским задором...

Сейчас уже и не вспомнить, в какой связи в тот вечер она упомянула имя Николая — единственного из школьных друзей, который не забывал ее. Тревога мелькнула в черных цыганских глазах Генки. Он ничего не сказал, но остальную часть вечера был молчалив и задумчив. У самого ее дома Генка неожиданно спросил в упор: любит ли она кого-нибудь?

— Разве я обязана давать тебе отчет?

— Нет, нет. Я не имею права спрашивать об этом. Но если ты уже... любишь кого-то, я не буду надоедать тебе больше. — Это он произнес еле слышно, но твердо.

— Возможно, да... А может быть, и нет... — Она говорила просто так, чтобы подразнить его.

Генка стал вдруг прощаться. Крепче обычного сжав ее руку, он с тоской посмотрел ей в глаза.

— А почему такая мировая скорбь? — спросила она иронически.

В его взгляде сверкнуло что-то, он вскинул руку к пилотке и зашагал в темноту.

Позже ей стало жаль его, она ругала себя и все размышляла, как исправить свою ошибку. Неделя прошла в ожидании воскресенья; слава богу, они договорились о встрече еще в начале вечера, до этой дурацкой размолвки. Допоздна просидела она в воскресный день дома, поджидая Генку, но он не приехал. И в следующее воскресенье тоже не появился...

Сначала она хотела извиниться перед ним за свое поддразнивание, потом передумала. Надо его наказать за это бесконечное ожидание... А еще позже почувствовала: она больше не может ни часа, ни минуты прожить без него, она должна знать, где он, что с ним, как он к ней относится

Было начало девятого, уже смеркалось. Измучившись от ожидания, она поехала к Генке. Адреса летной школы она не знала, лишь помнила название железнодорожной станции, оброненное им в разговоре.

Первый человек, который встретился ей на безлюдной, еле освещенной дачной платформе, был Генка.

— Ты?.. Ты? — изумленно повторял он, держа ее руки в своих и, видно, отказываясь верить своим глазам.

— Я приехала только сказать тебе... хотела видеть тебя, чтобы передать... — Но заготовленные фразы вылетели из головы; она расплакалась.

Как успокаивал ее Генка, как ругал себя! В пылу самобичевания он ударил рукой по бревенчатым перилам платформы так сильно, что ссадил ладонь, и ей пришлось перевязать ему руку платком.

Вместе они прожили совсем немного: Генку призвали в армию.

— Сама виновата! — ворчала ее мать. — Кто ж выходит за парня, который даже срочную службу не отслужил?

Генка писал ей через день — о своей любви, о полетах, о том, как он тоскует без нее, о боевых стрельбах, во время которых он с «первого захода» поразил какой-то «конус»... Вот они, эти письма, столько раз перечитанные, выученные почти наизусть! Как она горевала, что ее с Генкой так быстро разлучили! «Понимаю тебя, женка, сам порою готов, кажется, о стенку головой биться, но... читай газеты, смотри, что в мире происходит!» — писал он не раз.

Ей думалось, что она прекрасно понимает все. Газеты ежедневно сообщали о потопленных фашистскими пиратами в Атлантике судах, о бомбардировке чужих городов. Но далекими, не относящимися к ним двоим, к ней самой казались эти сообщения. Почти как гражданская война, историю которой она проходила в школе. Слово «война» было для нее тогда отвлеченным понятием, таким же, как «капитализм», «кризис», «безработица». Она не могла представить себе, что бомбы будут падать на ее родной город. Даже примерно не знала она, что такое война. Теперь знает. Слишком хорошо.

В августе тридцать девятого года на востоке страны японские самураи затеяли опасную провокацию. Некоторое время не приходили письма от Генки, она была уверена, что он воюет, и очень тревожилась за него. Но в ту пору ему еще не пришлось схватиться с противником: были летчики постарше, с боевым опытом. Когда он приехал домой на побывку, то почти по-детски расстраивался из-за этого.

А сколько она пережила суровой зимой сорокового года, когда залпы раздались ближе, на севере родины! Она знала, что неугомонный Генка подал командованию части несколько рапортов, прося направить его в район боевых действий. «Чего вы так спешите, товарищ Боев? — удивлялся командир части, старый воздушный боец. — На ваш век войн хватит!»

Для нее Генка уже тогда был героем. Андрей и Николай завидовали ему, побывавшему на переднем крае. Но сам он чувствовал себя обойденным: не только старшие товарищи, учившие его летать, — кое-кто из более удачливых его сверстников щеголяли блестевшими эмалью орденами боевого Красного Знамени на гимнастерках.

И настал навсегда памятный июнь сорок первого года.

— Вот теперь всем нам воевать, — непривычно сурово сказал Генка, прослушав сообщение по радио (он проводил отпуск дома). — Я был очень счастлив с тобой, женка, я счастлив, что ты у меня есть. Жаль, у нас сына нет: вместе бы провожали меня, вместе и встречали б. А может, лучше, что нет... Для тебя.

Ей казалось, что без ребенка действительно лучше. И в Средней Азии, куда эвакуировался ее институт, поначалу казалось, что с ребенком было бы намного трудней. Какая она была все-таки дура. Трусливая, жалкая дура! Он так хотел ребенка. А она слушалась свою мать, боялась жизни. «Не время заводить детей, раньше нужно окончить институт, устроить семейное гнездо...» Устроила!