— Сомнительство шибко берет.
— А у тебя на Урале что было?
— Леса да горы…
— А теперь?
— Знамо дело — завод. Старшин мой, Акинфий, старается, — не без гордости ответил Никита.
— О его стараниях слух и до сих брегов диких дошел. — Петр недобро взглянул на Никиту. — Как он казенные заводы душит своекорыстно… Так? — Он крепко ухватил Никиту за локоть.
— Молва-то все врет, государь.
— Врет ли? — грозно спросил Петр. — Беглых с казенных заводов принимаете? Отвечай!
— Дак куда ж девать, топить, что ли? — морщась от едва терпимой боли в локте, проговорил Никита. — Я, государь, ежли что… то токмо на пользу делу твоему великому. Фузеи вон привез. Де Геннин говорит, лучше шведских.
— Коли бы они хуже были, — раздельно молвил Петр, страшно глядя в глаза Никите, — то твоей башкой, друг Демидыч, сейчас бы псы забавлялись.
— Твоя воля, государь. Я верный холоп твой.
Некоторое время они ехали молча. Петр часто дышал разинутым ртом, мял ладонью левую грудь. Вдруг выхватил из-за пояса пистолет. Никита побледнел.
— Признаешь?
Никита медленно, настороженно повернулся, узнал Акишкин «кухенрейтер».
— Наша работа, — ухмыльнулся в бороду, отирая обильный пот со лба.
— Бери! Дарю! Я из него нынче троих шведов уложил.
— Спасибо, государь, — с чувством сказал Никита, спрыгнул с повозки, взял коня под уздцы — дорога сузилась, мешали кусты.
— Донос на тебя я велел похерить, — продолжал Петр. — Коли к тебе бегут, стало быть, у тебя лучше. По казенные заводы зорить не токмо не смей, но помогай им непрестанно.
— Пуще воеводы их никто не зорит. Потому — вор воевода-то.
— Эх, Никита, — вздохнул Петр, — нешто я не знаю, что у меня, почитай, все воеводы воры. И казнил я, и менял — другие еще пуще тащат.
— Вот те раз! — удивился Никита таким неожиданным словам. — Ты ж государь..
— Так что ж? Одному не разорваться… — горько сказал Петр. — А помощников верных пересчитать — на руках пальцев хватит, да, может, кон и лишний останется.
— Вот те раз… — повторил Никита. Что ж дальше будет?
— Дальше все будет, друг Демидыч. — Лицо Петра внезапно просветлело. — Алешка мой в возраст войдет, главным помощником станет. За границу вьюношей пошлем. Выучатся — воров-воевод заменим. Главное — к морю пробились. — Петр повел рукой на гладь Финского залива, сверкавшую меж деревьев. — Город тут будет, куда Амстердаму! Пушек бы нам, Никита, поболе, у Карла больно много пушек…
Неподалеку команда солдат, зашедши по колено на мелководье, вылавливала баграми трупы, прибиваемые зыбью к берегу. Шведов оттаскивали в одну сторону, русских в другую. От лишнего освобождали карманы. Две общие ямы, желтеющие свежими выбросами земли. Два креста, сколоченные из корявых прибрежных лесин…
Командир команды, мальчишка с калмыковатым лицом, при виде подъехавшего царя, поспешно надел треуголку и отдал честь.
Петр вгляделся в него, остановил лошадь:
— А скажи-ка, молодец, не ты ли флаг российский давеча на шведском корабле водрузил?
— Я… — покраснел юноша. — Преображенского, твоей царской милости, полку рядовой Васька Татищев.
— Быть тебе сержантом, Татищев. Пошлю за границу учиться. Поедешь?
Татищев вдруг повернулся кругом и побежал, тяжело увязая в песке.
— Куда? — крикнул удивленный Петр.
— Так собираться… — Татищев аж заплясал на одной ноге, так резко остановился.
— Погоди, сержант. Еще повоевать надо… — усмехнулся Петр. — А какие науки изучать склонен? Иль все равно, лишь бы из России вон?
— Не все равно, государь, — твердо ответил Татищев. — Хочу изучать горное дело, металлургию, химию как наиважнейшие для нынешних государств науки…
— Видал, Никита Демидыч? — улыбнулся Петр. — Познакомься с вьюношей… — Он огрел лошадь вожжами, и повозка ходко побежала по сырому, плотному песку.
— Я Демидов Никита, — добродушно улыбаясь Никита протянул Татищеву руку. — Заводчик оружейный. Небось, слыхал?
Тот молча, изучающе смотрел на него.
— Чего ты? Аль сробел? — Никита улыбнулся еще шире и потянулся обеими руками к руке Татищева. — Не надоть, я человек простой.
Татищев резко отстранился, отступил на шаг и коротко поклонился:
— Гвардии его величества сержант Татищев! — И обернулся к своим — Закапывай, чего стали!
Солдаты споро заработали лопатами.
— Тьфу! Сучонок боярский… — сквозь зубы пробормотал разобиженный Никита.
Он посмотрел вслед Петру — одинокая коляска делалась все меньше и меньше, пока не превратилась в неразличимое пятнышко. Следы ее глубоко прорезали песок — две колеи уходили вдаль и там терялись. Внезапный ветер погнал по песку солдатскую треуголку. Песок засыпал Никите глаза, он стал тереть их кулаком. Ветер подул сильнее…
ПОД КОМАНДОВАНИЕМ ПЕТРА ПЕРВОГО РУССКИЕ ВОЙСКА ШТУРМОМ ОВЛАДЕЛИ ГОРОДОМ-КРЕПОСТЬЮ НАРВА.
В это лето сильно поредели леса под Тулой. Дымили по всей округе углежогные кучи, громадные, в два человеческих роста. Солнце едва светило сквозь дымный чад.
Бледно, в сизоватой мути, цвели по вырубке бабьи платки. Собирали сучья, хворост. Пели песню. Про добра молодца, белую лебедушку да змею подколодную, злую разлучницу.
Только Марья не пела, работала молча, не разгибаясь.
На вырубку, с лесной дороги, въехала легкая тележка. В ней двое суровых приказчиков и молодая хозяйка, Евдокия Демидова. Песня смолкла.
— Эй! — крикнула Евдокия, спрыгнув на землю. — Песня-то не помеха, коли в работе успеваете!
Чей-то одинокий голос продолжил было песню, но тут же испуганно пресекся на полуслове… Косясь на Евдокию, все заработали быстрее, будто над ними плеть засвистала.
— Здравствуй, Марьюшка. — Евдокия подошла к Марье, отвела в сторону.
— Здравствуй, — едва слышно прошептала та и отвернулась.
— Ты на меня сердце не держи, Марьюшка. Так уж суждено, видать. Мы с тобой теперь, как две сестры, две вдовы соломенные.
— Какая ж мы ровня? — пожала плечами Марья. — Ты — замужняя.
— А толку-то… Уехал на Урал-горы, и поминай как звали!
— Зачем же ты за него… замуж? — не стерпела Марья. — Ведь знала, что он меня любит.
— Люб он мне, оттого и пошла, — просто ответила Евдокия. — Больше жизни, больше отца с матерью… А ты б на моем месте не пошла?
Вечернее солнце вытянуло от деревьев длинные тени. Евдокия увлекала Марью все дальше, к заросшей кустами горушке. Уже не доносились голоса с вырубки.
— Скажи-ка, Марья, правду народ бает… будто мой Акинфий у тебя ночью… Ну, когда наша свадьба была…
— Был, — односложно ответила Марья.
— И что же у вас той ночью было? — напряженно спрашивала Евдокия.
— Не надо про то, Евдокия.
— Почему ж не надо? — нервно рассмеялась Евдокия. — Могу я знать, чего мой суженый в свадебную ночь делал? — Она заглянула в глаза Марье, и та испугалась, отшатнулась. — Бают, понесла ты от него… той ноченькой.
— Если б понесла, давно родила бы.
— А может, и родила, да под куст сунула? — пытала Евдокия.
— Я на такое неспособная… чтоб Акишино дите погубить.
— Почему ж неспособна-то? Раз чужого жениха в свадебную-то ночь привечала.
— Видит бог, я не виновата.
— Бог он все видит, да не скоро скажет!
Евдокия выхватила из-за пазухи маленькую сулейку, сорвала с шеи медную цепочку. И вдруг повалила Марью навзничь, запрокинула ей голову и влила в рот из сулейки. Тяжело дыша, отбежала в сторону.
Марья беспомощно, как слепая, поводила руками по сторонам, громко стонала. Тело в судороге вытянулось дугой.
— Издыхай без покаяния, паскуда распутная! — хрипло крикнула Евдокия.
Внезапно в кустах шумно затрещало, и Евдокия бросилась бежать. На поляну, где умирала Марья, вывалился из кустов лобастый теленок, на шее болтался обрывок веревки.
…Ночь. Гудел ветер в вершинах деревьев. Светляки факелов медленно ползли по лесистому холму, тревожно отсвечивали в черной воде озерца.
