Смирнов поднялся на горку и почувствовал, что устал. Он прислонился к дереву и закурил. Прошла женщина с ведрами, он спросил:

— Где здесь самый главный хозяин?

— Вам какого? — спросила женщина. — Совхозного?

— Нет, над ребятишками.

— А-а… — Женщина внимательно посмотрела на него и указала рукой. — Вон, в пристройке.

Смирнов кивнул, быстро пошел к пристройке. В песке играли дети. Смирнов остановился, с жадным любопытством стал всматриваться в них. Дети не обращали на него внимания.

Маленький карапузик копал ямку в песке. Такой его сын? Смирнов вспомнил, что сыну пять лет, и засмеялся. Прошел в пристройку. Там было прохладно, чисто, за столом сидела пожилая женщина в очках и белом халате. Смирнов назвал себя, показал документы, которые получил в районе. Они подтверждали его право на ребенка.

Женщина, проверив документы, пошла к двери, пригласив Смирнова.

— Как он, здоров? — спросил Смирнов.

— Ничего, здоров.

Они прошли мимо играющих в песке ребятишек. Смирнов оглянулся на карапузика. Тот сначала побежал за ними, смешно переставляя ножки, потом повернулся, побежал обратно и ткнулся в песок.

По тропинке, через заросли акации, женщина провела Смирнова на вторую полянку. Там бегали дети, мелькал в воздухе мяч. Какой-то мальчуган, захлебываясь, кричал:

— Посалил, посалил! — и убегал, а ему наперерез бежала девочка с решительным видом.

— Вон он, — сказала тетя Глаша.

— Где? — вытянулся Смирнов.

— Вон стоит в красных трусиках. Я позову.

— Нет… не надо… Я сам, — медленно, чуть заикаясь, произнес Смирнов, напряженно всматриваясь в мальчика, так напряженно, что сделалось больно глазам; но он ничего не мог рассмотреть, кроме красного пятна трусиков и того, что мальчик очень худенький, белокурый и поза его выражает обиду и непреклонность.

Смирнов, огибая площадку, пошел к сыну. Он хотел, он предполагал сказать те слова, которые придумал, пока шел сюда: это были хорошие, сердечные слова, и они были подходящими в любом случае, каким бы сын его ни оказался.

Но теперь, глядя на круглое нежное детское лицо с большими огорченными глазами, на крутой взлет бровей и с обидой сжатые губы, охватив одним взглядом всю маленькую, трогательную в своей хрупкости фигурку, Смирнов забыл приготовленные слова. Он вдруг понял, что таким и хотел увидеть сына, что никакой другой мальчик не мог быть Сережей и что только ему одному надо сказать особенные, непридуманные слова.

Но он ничего не мог сказать такого.

Он только глухо кашлянул и спросил:

— Не принимают?

— Пусть Юрка теперь покланяется мне, — сказал Сережа. — У меня мышь, которая бегает, есть, а он свою сломал. Вот!

Голос его был низкий, с мягкой обидчивой хрипотцой.

— Ай-ай-ай, — покачал головой Смирнов. — Мышь сломал!

Он подумал, что бы еще сказать, и спросил:

— Ему влетело?

— Она деревянная, — сказал Сережа. Он поднял на Смирнова светлые глаза, вздохнул и повернулся, чтобы уйти.

— Сережа! — сдавленно сказал Смирнов. — Сережа!

Он взял его за руку. Мальчик удивился, опять поднял на Смирнова глаза, оглянулся в испуге и стал легонько освобождать свою руку. Смирнов не догадался, не смог понять, что Сережа испуган и готов заплакать, у него уже дрожали губы и лицо жалко морщилось. Смирнов торопливо, сбивчиво и совсем непоследовательно говорил, освобождая незанятой рукой разбухший портфель.

— А я что привез тебе! Ты смотри… конфеты… игрушки… А лошадь какая… Ах, какая лошадь… На колесах! Ты посмотри только.

Он оставил руку Сережи, нагнулся, быстро собрал рассыпавшиеся по земле игрушки и, прижав их к груди, вдруг побежал в сторону, броском сел на бугорок, игрушки опять рассыпались. Смирнов замахал руками, закивал, плутовато, заманчиво замигал глазами, подзывая Сережу.

Тот стоял там же, где оставил его Смирнов, и, насупясь, недоверчиво смотрел на него. Потом повернул голову направо — в зарослях акации белел халат тети Глаши, она кивала Сереже.

Он робко подошел и остановился в нескольких шагах.

— Ну, иди, иди, — звал Смирнов, — не бойся. Смотри, лошадь.

Он неумело, растерянно вертел деревянную лошадь, речь его тоже была неумелой и смешной в своей беспомощности, и только лицо красноречиво говорило обо всем: глаза, губы, морщинки под глазами — все жило, двигалось, манило Сережу и ободряло.

— Это не лошадь, — вдруг сказал Сережа.

— Как… не лошадь? — удивился Смирнов.

— А зачем хвост на спине? — Сережа протянул руку и коротко засмеялся. — Так не бывает.

Смирнов посмотрел на лошадь. Да, высоковато прилепили ей хвост.

— У петухов такой — вверх, — снова сказал Сережа и нахмурился, вновь посмотрел направо. — Я пойду.

— Подожди… Как же так? — Смирнов забеспокоился, пошарил руками вокруг себя. — Ты… Вот что… Подойди поближе. Смотри… яблоки… конфеты… Это я все тебе — бери, кушай!

— А вы кто? — вдруг спросил мальчик.

Смирнов не нашелся, что ответить, в замешательстве пошарил в портфеле, мгновенно испугавшись: неужели потерял? Нет, вот она! Достал оттуда губную гармошку.

— Смотри, гармошка. Вот это вещь! — и быстро, озорно подмигнув Сереже, провел по губам гармоникой, извлек тонкий захлебывающийся звук и крякнул:

— Эх, штука! — Резко протянул руку с гармоникой вперед, весело сказал: — На, попробуй.

Сережа осторожно взял, повертел в руках.

— Ты — к губам, к губам.

— Я умею, — сказал Сережа и с медленной опаской посмотрел на Смирнова. — Это вы… насовсем?

— Совсем, совсем. Бери!

Сережа подумал.

— Спасибо, — тихо произнес он.

Приложил гармонику к губам и осторожно дунул.

— Здорово! — сказал Смирнов. — Прямо замечательно! А теперь мы будем есть яблоки. На, лови! Поймаешь?

— Только не сильно, — сказал Сережа, улыбаясь.

Смирнов осторожно бросил. Сережа поймал обеими руками, прихлопнув яблоко к груди, и засмеялся.

— Ешь! — Смирнов хлопнул ладонями. — А теперь смотри: автомобиль сломался, пружина лопнула, что ли? Не пойму. Иди посмотри.

Сережа подошел, наклонился, упираясь руками о колени, стал рассматривать игрушки, взял автомобиль в руки.

— Резинку надо. Вот сюда и сюда. У Юрки сломался, он взял и — резинку! Поехал!

— А-а… Так-так… Ишь ты… А я не догадался.

…Они сидели рядом на бугорке, ели яблоки. Сережа рассказывал, как он ловил рыбу и как большой окунь — вот такой! — показал он, — сорвался.

Смирнов гладил его плечики, наклонившись, заглядывал в чистые, с радужными искорками зрачки. Размышляя о том, как приступить к самому главному, он спросил:

— Хороший я?

— Хороший, — ответил Сережа.

— Ты хотел бы такого папу?..

— Папа на войне, — сказал Сережа.

— А ты б узнал, если б он пришел?

— Узнал.

— Какой он?

— Хороший.

— Такой, как я? Нет?

Сережа посмотрел на него:

— У него ордена.

— У меня тоже ордена.

— Ну, ордена! — Сережа засмеялся. — Где?

Ах, он их не надел. Вот жалость! Смирнов указал на планки с левой стороны груди.

— Это вместо орденов. Это все равно, понимаешь?

— Ну, ордена лучше! — Сережа поковырял пальцем яблоко. — Мама говорила, как придет папа, чтобы я поцеловал. И чтоб слушался. Я буду… думаете, не буду? Я жду, а он не едет. Юрка говорит: бросил. Я ударил его, он — меня. Он меня больно, а я — нет. Потом я хотел пожаловаться тете Глаше, ее не было, и… и…

У мальчика задрожали губы.

— Сережа! — Смирнов взял его руки, прижал их к лицу. — Сережа… Поедем со мной. Я тебе ордена покажу. У меня лодка есть, велосипед. Все, что хочешь… Поедем…

— Маленький?

— Велосипед-то? Маленький, на двух колесах.

— Как настоящий все равно?

— Как настоящий. Поедем!

— А далеко?

— На поезде.

— Ну-у, — Сережа разочарованно сложил губы. — Далеко. И тетя Глаша не пустит.

— А мы ее спросим. — Смирнов оглянулся. Женщина в белом халате стояла на прежнем месте. — Тетя Глаша!