На миг Али Кушчи испугался пены на губах шах-заде. И впрямь сумасшедший. Тело мавляны словно одеревенело, но душа не поддалась страху. Он готов был стряхнуть с себя руку шах-заде, ударить его! Вдруг представилась ему почему-то мать, старая Тиллябиби, на холодном полу, под ногами нукеров. Что будет с нею? Что с ней сделают?.. Но ненависть заставила прогнать из сознания это видение.

— Уймись, шах-заде! Зарубить своей саблей хочешь — руби. Или прикажи сгноить меня в зиндане. А ворот мой оставь и руками своими не касайся меня. — И крепкими — когда-то их называли железными — руками Али Кушчи оттолкнул от себя шах-заде.

Абдул-Латиф попятился, чуть было не упал, наткнулся на тронную ступеньку, с трудом удержался.

— Сарайбон! Эмир Джандар!

Толкаясь от усердия и мешая друг другу, в залу ввалились эмир Джандар и запыхавшийся темнолиций сарайбон в не закрученном до конца зеленом — такие носят в Балхе — тюрбане.

— Вон этого дьявола! Уведите его! В кандалы, в кандалы! И пусть сгниет в зиндане!

И, тяжело дыша, к эмиру Джандару:

— А где второй, тот… который…

— Мавляна Мухиддин? — подсказал эмир Джандар. — У ворот, здесь… Жаждет выразить свою преданность…

— Веди его сюда… А этого дьявола… вон!

Али Кушчи, услышав про мавляну Мухиддина, задержался у дверей. Эмир Джандар и сарайбон кинулись к нему сзади, попытались заломить руки. Али Кушчи резко рванулся, обернулся: Абдул-Латиф стоял посреди залы, глаза безумные, на губах и на кончиках усов пена.

— Шах-заде! — Али Кушчи уперся рукой в дверной косяк. — Мы, видно, не увидимся больше, потому скажу тебе напоследок: ты хочешь изничтожить жемчужины — ученых, выпестованных твоим благословенным отцом, нашим великим устодом! Призываю дух его в свидетели: или ты откажешься от такого подлого замысла, или… будешь проклят, будешь презрен родом людским во веки веков!

— Это ты будешь… ты будешь презрен, богохульник!.. Где нечестивые книги, где?! Земля, говорите, круглая, а? Это созданная аллахом ровная земля — шар, а недвижные звезды, горящие камни, созданные аллахом против дьявола… это… они движутся, да?.. Шайтан! Бес! Коран читай, Коран…

Шах-заде все стоял, раскачиваясь, закрыв глаза, сжав кулаки, и желтоватая пена пузырилась на его губах.

— Тебе ли учить меня, как надо читать Коран? — Али Кушчи задыхался от ярости. — Не веришь в учение о небе, не веришь отцу своему, великому устоду? А меня, ученика устода, хотел сделать звездочетом? Зачем же тогда? Где же логика?

— Вон его, вон!

— Остановись, эмир! Я сам выйду отсюда! — и Али Кушчи пинком ноги отворил двери салям-ханы.

Мавляна Мухиддин сидел в подвальном помещении предвратной караульни. Точней сказать, не сидел, а метался, кружил по комнате, то и дело спотыкаясь о какие-то старые доспехи, седла и сбрую, что, закончив срок своей службы, разбросаны были по углам этого помещения. В подвале было темно, и мавляне Мухиддину казалось, что он попал в самый настоящий зиндан…

Да, это ничем не напоминало Мухиддину прежних посещений Кок-сарая, куда его вызывали для приятных бесед с устодом. Те беседы протекали в нарядных покоях, когда сидишь, бывало, на мягких шелковых и парчовых одеялах… А тут! Мавляна Мухиддин сжался весь, когда услыхал какой-то писк под ногами и сообразил, что это крысы. Он кинулся к двери, стал яростно стучать по железу немощными кулаками, дергать за медные кольца, кричать, кричать, кричать!.. Чтобы потом, вспотев от усталости и бессилия, от мысли, что его погребли здесь, в этом вонючем сыром подвале, упасть коленопреклоненно на земляной пол и по-детски, навзрыд, заплакать…

Стирая со щек и бороды слезы, он стал думать о том, что не случайно очутился в сей холодной могиле, что это наказание за тяжкий его грех перед всевышним. И поделом, и поделом тебе, разжигал он себя, — вместо того чтобы денно и нощно творить молитву во славу аллаха, просить об отпущении своих прегрешений, он, ученик султана-вероотступника, дерзал заниматься нечестивыми науками! Он, ничтожный, поднял взгляд на небо — престол вседержителя и всесоздателя, не в молитвенном преклонении поднял, не для умиленного восхищения тайнами божественными, а с необузданным желанием проникнуть в них умом смертного… А разве совсем недавно не свершил он еще одного греха? Вместо того чтобы убояться всевышнего, его праведного гнева, кого он убоялся? Неблагодарного раба божьего Али Кушчи!

Опять забегали по полу меж седел и доспехов крысы, и опять волосы поднялись дыбом на голове мавляны. Он снова метнулся к двери, хотел снова стучать, но, подняв кулаки, замер: кто-то, кажется, спускался по ступеням в подвал, да-да, спускался, потому что шаги слышались все явственней. «О создатель! Яви свою милость… Пусть за мной придут, пусть позовут меня…»

Раздалось звяканье ключей в замке, громыхание цепи; дверь, скрипя, приоткрылась. Два стражника с факелами объявились на пороге.

— Мавляна Мухиддин!

— Тут, тут я! Тут, ваш покорный слуга!.. — Мавляна бросился к стражнику, припал к нему.

— Э-э, стой, мавляна, иль умом тронулся?! — Стражник чуть не уронил факел. Правой рукой схватил мавляну за плечо, скомкав в кулак ткань чекменя. — Стой, говорю… А ну, следуй за нами!

— Готов, готов, — бормотал мавляна. Он поднимался по ступеням вверх, ощупывал холодные стены, боясь свалиться, и, когда очутился наверху, опять заплакал, чем немало удивил стражников. «О благодарю, благодарю тебя, создатель… неужели я снова вижу белый свет?»

Из караульного коридора стражники вывели мавляну Мухиддина во двор Кок-сарая. Они шли мимо каких-то навесов, мимо конюшен, мимо спусков в какие-то подвалы, откуда их обдавало жаром, оглушало стуком молотов, бьющих по наковальням… А какое небо простерлось над двором Кок-сарая! Оно полно было звезд, а полумесяц над куполом дворца блестел, словно был чеканки настоящего золота!.. Мавляна Мухиддин потупил взор. «Опять не удержался, грешник… Прости раба своего, создатель, слабого и греховного раба своего!»

Ему приказали прибавить шагу.

Куда они шли, он не знал, и потому, попав вдруг в роскошные палаты, где от сотен свечей струился яркий свет, где ноги утопали в ворсе роскошных ковров, словно не по земной тверди ты шел, а парил над землею, попав вдруг сюда, усомнился, явь ли все это, не спит ли он, находясь на самом деле по-прежнему в мрачном подвале. Он подумал еще о том, что хорошо, если бы сном оказалось все его «приключение» — и подвал с визгом крыс и эти роскошные залы, через которые он проходил, поторапливаемый воинами, двигаясь куда-то, к цели, ему неведомой.

Наконец в одной из зал дворца перед резными дверями, искусно инкрустированными жемчугом, мавляна увидел представительного, важного вельможу в халате из синей парчи. Где-то он встречал этого человека?.. А, в доме эмира Ибрагима-тархана! Это Улугбеков военачальник… ну, да, его зовут эмир Султан Джандар!

Краснощекий бородач эмир не без жалости оглядел мавляну.

— Застегните пуговицы, мавляна… И поправьте чалму. Сейчас войдем к повелителю.

Мавляна Мухиддин быстро застегнул пуговицы на чекмене, непослушными руками поправил тюрбан. Султан Джандар за эти мгновения успел войти в тронную залу и выйти оттуда. Знаком показал: входи!

Это было тоже будто во сне: у золотого кресла, где совсем недавно восседал Мирза Улугбек, на сей раз стоял, напряженно вытянувшись во весь свой высокий рост, хмурый молодой человек. Лицо его было болезненно-серым, кончики редких усов странно подрагивали. Широко расставленные ноги и скрещенные на груди руки усиливали впечатление воинственности, веявшей от всей его фигуры.

Мавляна пал на колени, потом ниц, лбом к полу.

Хмуро поглядев на распластанного, шах-заде без слов, движением брови как бы спросил Султана Джандара: «Это он и есть, мавляна Мухиддин?» Эмир кивнул, он, мол, и есть!

— Гм… — Абдул-Латиф не предложил мавляне подняться, он продолжал, полунасмешливо прикусив губу, разглядывать ученого, не смевшего посмотреть на нового властелина… Впервые видел шах-заде мавляну Мухиддина, хотя почитывал некогда и его сочинения, что пользовались, пожалуй, не меньшей, чем сочинения Али Кушчи, славой. И представлял себе их автора проницательным длиннобородым мудрецом, гордым и высокомерным. Абдул-Латифу хотелось, чтобы отступивший от своих прежних убеждений мавляна, вчерашний крамольник, был таким же высокомерным гордецом, а то и посильнее, поупрямей самого Али Кушчи. А перед Абдул-Латифом… мешок какой-то валяется у ног, тряпка, чтоб ноги вытирать об нее.