— Не лезь. Задавим. Нам все одно не жить.

Танкистов они, конечно, пустили бы к себе. Но тех, видно, эсэсовцы расстреляли, потому, что в лагерь с допросов никого не возвращали. Из комендантского дома пленные попадали или во власовскую РОА или на тот свет.

Но чем провинился Петер? Он не перебежчик, он никого не предал. Разве можно обвинять человека в том, что он должен был пустить себе пулю в лоб и не сумел застрелиться, лег на землю. Хотел собраться с мыслями, до конца понять, причем не в бою, а от своей же собственной руки?

Петер устал от допросов, ноги его не держали, и он прилег на землю. Хотел собраться с мыслями, до конца понять, что с ним произошло. Но это плохо ему удавалось. И он тер ладонью влажный лоб и восстанавливал эпизод за эпизодом.

Когда Петер упал, а потом вскочил, ему показалось, что Гущин выстрелил в Ваську. Но тот или промазал, или стрелял по какой-то другой цели. Окажем, по тому же танку. Невероятно? Однако Петер знает теперь, что на войне бывает и не такое.

Ваську ранил залетевший откуда-то снаряд. Скорее всего, это наши били по немецкому танку. Петер подполз к нему и перевязал его раны, иначе Васька еще там умер бы от потери крови. Васька просил пристрелить его, а самому Петеру уходить к нашим. Но разве можно убить или оставить друга!

Они в той маленькой лощине ждали, что наши будут контратаковать, восстановят позиции. А если этого не случится, Петер рассчитывал перейти линию фронта, утащить с собой Ваську. Но, едва стемнело, по полю забегали немецкие автоматчики. Они подбирали своих и пристреливали наших.

Петер испугался за себя и за Ваську. Умереть так бессмысленно… У Петера был автомат и можно было стрелять по врагу. Но это — неравный бой. Это наверняка значило обречь себя на смерть, и не только себя, но и Ваську.

«Глупо, глупо погибнуть так», — упрямо твердил он самому себе.

Когда немецкие автоматчики наткнулись на них, Петер закричал им:

— Нас двое, только двое! Я и он!..

Он закричал. И звучала в его голосе такая, ни с чем не сравнимая жажда жизни, что автоматчики отступили перед ней. Один из немцев, тот, что был помоложе, сапогом ткнул Петера в спину:

— Ауфштеен! Встать!

Васька скрипел зубами. Васька не хотел плена. Он думал только об одном: поскорее бы кончилось все. И не понимал, зачем он такой нужен фашистам. Ведь даже пытать его долго они не смогут: он помрет.

Потом, уже за колючей проволокой, в кругу таких же, как он, пленных, Петер жевал комсомольский билет. Жевал и выплевывал, как чахоточный выплевывает куски легких. И ему было страшно того, что он делал. Так он рвал со своим прошлым, но во имя чего? Что в будущем ожидало Петера? В любом случае, ничего хорошего. Если даже он убежит из лагеря и попадет к своим, то ему будет плохо. Его спросят, почему сдался на милость врага, и Петер ничем не оправдает себя.

Когда танкистов вытащили в коридор, Петер облизнул губы и отвел взгляд от размазанной по полу крови. Сердце его сжималось от предчувствия чего-то ужасного, что должно произойти с ним в кабинете коменданта.

Два дюжих эсэсовца подхватили Петера под руки и внесли в кабинет. Они умели это делать ловко и быстро. Они поставили Петера перед столом, за которым сидел гауптман в зеленой армейской форме. Гауптман с любопытством разглядывал Петера и улыбался такой доброй улыбкой, словно это не он только что с наслаждением терзал танкистов.

За гауптманом, справа и слева от него, Петеру бросились в глаза зарешеченные окна. И на их фоне немец казался кровожадным пауком, подбирающимся к жертве. Вот сейчас, сию минуту он заработает челюстями.

— Кто вы есть такой? — любезно спросил гауптман на довольно сносном русском языке.

— Чалкин, Петр. Служил в пехоте.

— Очень приятно, — гауптман в легком поклоне склонил голову. — Комсомолец? — И принялся приглаживать аккуратно подбритые виски.

— Нет.

— Это почему же? Разве можно быть в Советском Союзе не комсомольцем?

— Не все же у нас комсомольцы, — дернул плечом Петер.

— Вы говорите очень интересно. А как вы себя чувствуете? Хорошо ли с вами обращаются солдаты рейха?.. Я понимаю, мы не сумели построить для вас удобный дом, но что поделаешь? Война, пехота Чалкин. Вы не подавали заявление в комсомольцы?

— Нет, не подавал.

— Я рад поверить вам, но кто-то должен подтвердить ваши слова. Есть такие люди? — сощурившись, спросил гауптман.

Петер подумал о Ваське. В лагере Васька больше молчал, как бы примирившись со своим положением. Конечно, он не станет предавать Петера. Ведь Петер остался возле Васьки и этим спас ему жизнь.

— В лагере есть человек, который хорошо знает меня. Он вам скажет, почему я не подавал заявление в комсомол… — проговорил Петер, уносясь мыслью к отцу. Только отец может спасти его сейчас. Петеру нужно выжить, потом он убежит из плена, непременно убежит.

— Вы говорите сами, почему не подавали заявление? А мы обязательно спросим тот человек.

— Мой отец был арестован, сидел в тюрьме, — твердо сказал Петер, глядя прямо в изучающие его холодные глаза гауптмана.

— Сидел в тюрьме? Интересно… А почему вы не добровольно перебежали к нам? Почему вы шли в бой? Убивали германский зольдат?

На этом, по существу, и закончился первый допрос. Петер боялся, что его станут спрашивать обо всем, что составляет военную тайну. Он был готов запираться и лгать. А его не спросили даже, в какой дивизии или полку служил, не говоря уже о вооружении части.

В подвале было холодно. Раненые красноармейцы стонали, бредили боями. И Петер, как ни старался, уснуть не мог. А рассвело — его снова повели в дом коменданта.

Гауптман встретил Петера, как старого, доброго знакомого. Предложил сесть на стул.

— Садитесь, Петя Чалкин. Вы плохо отдыхаль? Это есть жизненные противоречия. Марксизмус. Но есть другая книга — библия. В этой книге написано: живой собака лучше, чем мертвый лев… И мы просим вас сообщить о своем камрад, который будет давать свидетельство, — холеная рука гауптмана коснулась одного, потом другого виска.

Готовый к этому вопросу, Петер ответил сразу:

— Василий Панков. Он лежит раненый. В лагере. Между прочим, Панков тоже не комсомолец. Панкова судили, и он тоже сидел в тюрьме.

— О, у вас хороший друг. Мы будем лечить его. Он сидел за политические преступления? — Гауптман встал, вышел из-за стола и принялся вышагивать по кабинету. Он ступал легко и пружинисто, как кошка.

— Да, его судили за политику. Он хотел бежать за границу, — качнул головой Петер, настороженным взглядом следя за гауптманом.

Был и третий допрос. Петера опять спрашивал гауптман о совсем незначительных вещах. А, выходя из кабинета, Петер увидел в коридоре носилки и на них — Ваську Панкова, серого лицом и, казалось, ко всему равнодушного. Но в метнувшихся навстречу Васькиных глазах Петер заметил осуждение. Или это только ему показалось?..

Петер лежал на земле, невольно слушая редкие и слабые звуки, которые доносились снаружи. Сейчас там, в доме коменданта, допрашивают Ваську. Только бы он не сорвался, Васька Панков, тогда и сам погибнет, и Петера не пощадят фашисты. Они ведь до поры, до времени такие добрые.

— На хозяев гневаешься, Иуда? — заговорил кто-то на досках. — Не платят тебе за предательство? Ничего, уплатят.

Петер молчал. И это злило красноармейцев.

— Скорпион ты, крыса ты разнесчастная!

Слова презрения сыпались на Петера, словно удары. От них шумело в голове и тошнило. За что они так, за что? Да разве можно ставить в вину человеку желание жить? Петер не дезертировал, не перебежал к немцам. Так за что же его презирать?

По лестнице тяжело простучали чьи-то сапоги. Звякнул и проскрипел в замочной скважине ключ. На пороге вырос широкоплечий эсэсовец с направленным в подвал стволом автомата.

— Чалкин, шнель!

На этот раз в кабинете коменданта лагеря не было гауптмана. На его месте, нервно покусывая зубочистку, сидел лобастый штурмфюрер лет тридцати, в черной форме со свастикой на рукаве. Он приказал эсэсовцу выйти из комнаты и сказал Петеру на чистейшем русском языке: