— Печально, но факт. Если б у нас были деньги! — поддержал Алеша.

— Ванек, ты хочешь что-то утаить, так ведь? Ты хочешь зажилить круглую сумму! Я требую ревизии! — сказал Костя.

Ванек в конце концов сдался:

— Идите вы к черту!

Ванек завернул в фотографию. Алеша сказал встретившему их фотографу, показывая на Ванька:

— Вы не знаете этого человека. И напрасно! Вы можете многое потерять.

Фотограф — мужик дошлый, он все понимал, и сразу же подхватил шутливый тон:

— А не назовете ли вы мне его имя?

— Его имя сегодня ничего вам не скажет. Но пройдет год или два, и об этом человеке заговорит весь мир!

— Так уж и мир! — усаживал ребят фотограф.

— Но если не мир, то весь наш город. Вся наша достославная Алма-Ата.

Ванек обидчиво пыхтел. Он мог вконец рассердиться, а это не входило в планы Алеши. И пока их фотографировали, Алеша скромно помалкивал. Лишь когда Ванек рассчитался за карточки и они выходили из фотографии, Алеша сказал мастеру:

— Храните негатив, как зеницу ока!

— Теперь в парк! — воскликнул Костя, показывая направление и внутренне ликуя. Ведь все так прекрасно сегодня! Какой удивительный вечер! Какая чудесная музыка!

В парке Федерации играл духовой оркестр. Он всегда играл здесь танцы и обычно начинал с «Синего платочка». А последний танец он играл где-то около двенадцати, и звали этот танец «вышибаловкой».

Костя довольно часто танцевал здесь с Владой. И он сказал сейчас, что до «вышибаловки» еще далеко. Можно пройтись по парку. Они взялись под руки и влились в нескончаемый поток гуляющих. Ванек пытался завести знакомство с девушками, с какими — не имело значения. Он пристраивался то к одним, то к другим. И говорил заискивающе и просяще:

— Я с вами айда?

Девушки шарахались от него, делали вид, что Ванек им совсем не нужен. Впрочем, так оно и могло быть. Не такой уж он красавец. Но его не огорчали отказы.

Прежде Алеша был бы и сам не прочь познакомиться с девушкой. Он ждал этой минуты. Теперь же все это было ни к чему. Теперь у него была прекрасная Мара.

Если бы встретить сейчас Мару? Он показал бы ее Ваньку и познакомил с Костей. И пусть позавидовали бы ему они. Мара такая красивая, такая пылкая!

Ребята долго ходили по парку. Они видели много девушек, среди которых были и довольно милые. Но никто из девушек не захотел познакомиться с Ваньком, сколько он ни просился:

— Я с вами айда?

Глядя на гуляющих, Алеша подумал и о том, что война еще едва коснулась привычной жизни их большого тылового города. Вот и в парке — все, как прежде. Люди смеются, люди танцуют. И никакой тревоги, никакой озабоченности на лицах. Что ж, наверное, так и должно быть.

А в Алешину судьбу с войною вошло что-то новое, очень важное. Для него стало ясно, что делать, как жить. Он понял, как накрепко связан он с судьбою народа. И это чувство связи делало его сильным.

— Пойдемте-ка, ребята, домой. У меня ноги отваливаются, — сказал Алеша, падая на скамейку.

Он и в самом деле очень устал. Ему хотелось спать.

— Закурим только и пойдем, — согласился Костя.

И не дождавшись «вышибаловки», они ушли из парка. Город спал. Ночь была тихая, звездная. На краю неба, где-то на западе, неярко мерцали далекие зарницы

В воскресенье Воробьевы завтракали в беседке, обвитой плющом и диким виноградом. Мать сделала окрошку на холодном, только что из погреба, квасе. Она поставила на стол зеленую эмалированную чашку, до краев налила ее окрошкой.

— Ешьте. Да оставляйте место для каши, — сказала мать.

— Сама ешь, — живо проговорил Костя, разламывая кусок черного ржаного хлеба. — Садись.

— Ты бы выпить подала, — лизнул ложку отец.

— Было бы что. Бражку-то допил?

Отец разочарованно вздохнул. Вчера вечером он процедил через ситечко последнюю гущу.

— Надо запас иметь, — ворчливо сказал отец. — На всякий случай. Вдруг Косте повестку принесут.

— Чтоб у тебя язык отсох! — ругнулась мать.

— Дура! Других-то призывают, а наш чем лучше? Думаешь, бронь ему кто даст? Бронь, она совсем не про таких шалопаев.

— Тебе же дали.

— Так чего ты равняешь меня с ним! У меня под отчетом железо листовое и гвозди. И краска есть, и мыло. А он кто?

— Он — образованный молодой человек. Через три года инженером станет.

— Когда станет, тогда и бронь получит.

— А это неправильно, — сказала мать, скрестив на груди руки.

Косте явно не нравился начатый родителями разговор, и он, нахмурив брови, скреб ложкой край стола. Наконец не вытерпел:

— Бросьте вы. Никакой мне брони не нужно. Я добровольцем уйду на фронт! И не подведу в бою!

— Вот так вы и рассуждаете… В настоящих-то переплетах не побывали… А им что? — кивнула мать на отца. — Им лишь бы прикрыться вами.

— Ладно, мама!

— И ничего не ладно! По радио говорят, что молодежь — будущее наше. А такие вот лбы брони выпрашивают. Да разве ты пара отцу своему! Только что вытянулся, как лозинка, а умишко-то детский. Тебе бы в прятки играть… — она заплакала и уголком фартука принялась утирать бежавшие по щекам слезы.

В закрытую калитку кто-то яростно забарабанил:

— Эй, хозяева! Вам повестка.

Вдруг побелевшая мать наклонилась вперед, намереваясь встать. И охнула, тяжело опустившись на стул. Силы сразу покинули ее. Она беспомощным материнским взглядом как бы сказала сыну:

«Прости меня, что нет во мне крепости. Я всего лишь женщина. И мне очень трудно».

— Сейчас! — крикнул Костя, проворно вылезая из-за стола.

— Воробьев Григорий? Распишись.

Костя растерянно посмотрел на отца. А тот пробежал глазами по беседке, словно ища места, куда бы спрятаться, и резко отодвинул чашку с окрошкой.

— Там ошибка, — глухо сказал он Косте. — Я точно знаю.

Отец шел мелкими, неверными шагами, как будто стремясь хоть на какую-то долю секунды отдалить встречу с повесткой, пусть даже выписанной по ошибке. Его голова ушла в плечи, и он стал заметно ниже ростом.

— Вот тут распишись, дядька, — сказал парень, примерно Костин ровесник, подавая толстую книжку с повестками. — Явка немедленная. Да ничего не жалей, дядька, для нашей победы.

Отец расписался машинально, как во сне, и, взяв голубой листок, почему-то пронес его в дом. Мать и Костя пошли за ним, словно завороженные одним видом повестки.

— Вот как дурачат нашего брата, — печально сказал отец, прикрыв рукой брошенный на стол листок. — Сказали, что бронь, а теперь призывают в воскресенье, когда все закрыто и никому ничего не скажешь. А склад? Я же его не передал. А вдруг окажется недостача…

— Они так делают, они и отвечать будут, — сказала мать, капая в стакан валерьянку.

— Тебе что! — напустился на нее отец.

— Не обижай ее, отец, — скрипнул зубами Костя. — Она ни при чем. И вообще… ты должен идти. Как ты смеешь так говорить, так поступать, когда Родина в опасности! Неужели ты боишься фронта?

Косте невмоготу было слушать отцовскую ругань. Он вышел на крыльцо. Задумчиво пощурился на солнце. День был безветренный, душный. На молодых яблоньках съежились побуревшие от зноя листья.

«Сейчас бы искупаться», — размечтался Костя и поймал себя на мысли, что предстоящая разлука с отцом не очень огорчает. Конечно, Косте не хотелось бы с ним расставаться, но ведь идет война, и каждый мужчина должен быть бойцом.

Костя не мог допустить, что его отец трус. Нет, он, может быть, и не герой, но он как все. А не рвется в армию, чтобы не оставить одну мать. Он не может без нее, хотя иногда и бывает с нею грубым. А еще отец очень уж самолюбив. Почему, мол, других считают незаменимыми и держат на броне, а он что, хуже их, что ли?

Костя закурил и прошел в беседку. На покинутом столе клевали хлеб и недоеденную окрошку куры. Костя замахал на них руками, и куры, громко крича и похлопывая крыльями, бросились наутек.

Последние часы нужно побыть с отцом. Проводить в военкомат и на поезд, если отправят сразу, не распустив по домам. Только бы отец не обижал мать.