— А войны не будет, ребята. Потому и отпустили тебя, Алеша. По радио передавали опровержение ТАСС. Сам слышал утром. Японцы написали в своих газетах, что мы перебрасываем войска к западной границе. Так мы опровергли. Оказывается, всего одна дивизия переехала и то из Иркутска в Новосибирск.

Алеша возразил:

— Может, нынче, в сорок первом, и не будет. Но все равно когда-то начнется.

— Так это когда-то…

— Сегодня — ничего, а завтра всякое может случиться, — задумчиво сказал Костя. — Зачем бы тогда Сталину идти в Совнарком?

— Конечно. Зачем? — поддержал Костю Алеша.

— Ну, это нас с вами не спросили. Наверху понимают, что к чему. А если не справился Молотов? Может быть? Или заболел? — не сдавался Ахмет, продолжая орудовать кистью. — Войны не будет!

— Вы правы, молодой человек, — из кустов боярышника показался мужчина, невысокий, с брюшком, в соломенной шляпе.

И следом за мужчиной на поляну вышла женщина. Они были примерно одного возраста, очевидно, муж и жена. Они поздоровались с ребятами, и мужчина из-за Ахметова плеча посмотрел картину. Отошел шагов на пять и опять посмотрел.

Это были, конечно, отдыхающие, перебравшиеся из города на дачи.

— Вы правы, молодой человек, — повторил мужчина, — Они представляют, на что мы способны, и боятся нас.

Они — это, разумеется, капиталисты. А мужчина в соломенной шляпе, должно быть, знает, что говорит. Может, он не меньше, чем нарком республики!

— А к чему нам оправдываться перед япошками? — поднял лобастую черноволосую голову Ахмет.

— Ты о переброске войск? С японцами у нас пакт. А, по-вашему, не считаться с общественным мнением?

Ребята не совсем поняли мужчину. Они рассуждали примерно так: если мы сильные, то зачем заигрывать с той самой Японией, которая перла на нас на Хасане и Халхин-Голе? И насчет войск отвечать самураям не надо. Войска наши, куда хотим, туда их и двигаем.

Мужчина и женщина исчезли так же внезапно, как и появились.

Ребята сели обедать. Ахмет собрал краски в ящик, сказал:

— Остальное доделаю дома.

В это время на дороге, проходившей в каких-нибудь двадцати метрах от поляны, появился человек в милицейской форме. Он огляделся, приложив ладонь ко лбу, заметил ребят и направился к ним.

— Кого-то ищет! — кивнул в его сторону Костя.

Милиционер вышел на поляну, остановился и стал молча разглядывать ребят. Они, в свою очередь, исподлобья вопросительно смотрели на него.

— Ваши документы, — как бы ответил им милиционер.

Ребята полезли в карман, но, понятно, ничего не нашли.

У Ахмета слегка побелели широкие скулы, он спросил:

— Собственно, в чем дело?

— Это мы и желаем знать, — сказал милиционер. — Вы чего здесь?

— Загораем, — простодушно произнес Костя. — А что?

— А то, что здесь опасно. Сель может пойти. И нечего… Не положено бродить посторонним. Мотайте отсюда!

— Пойдемте, ребята, отсюда, — примирительно произнес Костя. — Он ведь при службе.

— Пошли, — шумно вздохнул Алеша.

Расставив ноги в начищенных сапогах, милиционер стоял на поляне и глядел им вслед. И был похож он на большой синий циркуль, воткнутый сюда неизвестно кем и для чего.

А время шло — день за днем, неделя за неделей. Кончился май, начался июнь, и наступили выпускные экзамены. Ребятам приходилось много учить, брать штурмом все, что упущено, забыто, голова трещала и шла кругом. Ни у кого не было других забот, разве что Сема Ротштейн был исключением. Он готовился к сочинению и получил «плохо». Он не готовился к тригонометрии и тоже получил «плохо». Тогда Сема сказал «женихам», которые еле-еле, с помощью шпаргалок, выходили пока в успевающие:

— Предпочитаю невежество. Я подорвал науками свое здоровье, и с меня хватит.

И больше его не видели в школе. Он пришел только на выпускной вечер и то из-за Веры.

К экзаменам Алеша готовился у Воробьевых. Туда же приходил и Ванек. Ребята втроем залазили на пыльный чердак и читали, стараясь запомнить правила, формулы, даты. Но запоминалось плохо, и они расходились по домам с надеждой, что билет попадется легкий, что настроение у экзаменаторов будет доброе.

В один из дней Алеша встретил Мару. Она куда-то спешила. У Мары был озабоченный вид. Увидев Алешу, она ухватила его за руку, потянула на бровку тротуара.

— Я скучаю о тебе, мой миленький. Приходи, буду ждать, — сказала она.

Алеша был рад ей. Он все смотрел на нее и думал о том, что у него тоже есть теперь девушка, которой он нужен, которая дорога ему. И пусть у нее есть опер, пусть нравится ей Вершинский, Алеша считает Мару своей. Он непременно будет приходить к ней. Он скажет ей о своем чувстве, и Мара бросит опера.

Когда Алеша увидел Мару в театре, она показалась ему очень бледной. И это придавало лицу строгость, делало Мару взрослее. А сейчас перед Алешей стояла совсем молодая девушка, его ровесница. И глаза у нее были не черные, как тогда, а карие, цвета орехового дерева.

Она казалась ему необыкновенной. Все в ней восхищало его. Алеша ловил себя на мысли, что он знает Мару давным-давно. Может, еще в детстве приснилась она ему, и он запомнил ее на всю жизнь.

— Я хочу быть с тобою, Мара, — восторженно шептали Алешины губы.

Он искал новой встречи. Он хотел пригласить Мару на выпускной вечер, но постеснялся. Ведь никто не приведет своих знакомых. Да и ребята стали бы ухаживать за нею, те же «женихи». А это было бы неприятно для Алеши.

В классе и так все знали, что Алеша дружит с красивой девушкой. И теперь нет-нет да ловил он на себе пристальный взгляд какой-нибудь из одноклассниц. Может, хотели понять, чего хорошего нашла Мара в Алеше, а может, поняли уже, что он не хуже других.

На выпускной вечер принесли много сирени. Зал и пионерская комната, коридор первого этажа и директорская были украшены яркими, душистыми гирляндами. Большие букеты стояли в вазах на покрытом кумачом столе, за которым сидели учителя, отличники и персонально — Костя и все члены комсомольского комитета. Костя и так бы сидел здесь, как лучший ученик, не будь он даже председателем учкома.

Алеша, конечно, не попал в отличники. Химичка поставила ему за год «посредственно». А Рупь-полтора закатил два «хорошо» да еще и выговорил:

— Совестью своей поступаюсь, душой кривлю.

Их разговор услышал Федя. Он прошел следом за Алешей в пионерскую комнату и, когда Алеша встал у распахнутого окна, обнял его за плечи и сказал:

— Не огорчайся. «Хорошо» еще не самое страшное.

— А я не так чтобы очень, — с усилием улыбнулся Алеша. Конечно же, он сказал Феде неправду, и они оба поняли это. И не говорили больше об отметках.

За окном стояла прохладная ночь. В черном небе перемигивались крупные голубые звезды. И шелестели листвой бессонные тополя. А из школьного сада густо несло медом. А еще мятой.

И Рупь-полтора с его выговором тут же забылся. Подбежали девушки, схватили Алешу под руки и утащили играть в третьего лишнего. Но Алеша вскоре вернулся в пионерскую комнату и застал Федю все у того же окна. Добрый он человек, Федя!

— Все думаю, Колобов, и думаю. Да-а, — протянул Федя, глядя в ночь. — И знаешь, о чем?

— О чем, Федор Ипатьевич?

— Одиночество, мой юный друг, способствует размышлениям, — продолжал Федя оживляясь. — И я размышляю немало. Вопрос меня мучает прямо-таки неразрешимый. Важный вопрос… Тому ли мы учили вас, чему надо? Бесспорно, мы делаем из вас созидателей. Строителей в самом широком смысле. Но ведь мало быть строителем, нужно быть и солдатом. А дали мы вам то оружие, которым победите? Ну если начнется война? И не окажетесь ли вы мотыльками, что летят на огонек и сгорают? Война жестока, что бы ни пелось о ней в песнях! Я-то знаю ее, великолепно знаю. Впрочем, без песен тоже нельзя.

— Мне кажется, ее не будет, Федор Ипатьевич. С немцами и японцами у нас пакт. Ну кто на нас полезет? Финны? Эти свое уже схлопотали. Турки?