— Нас опять продаст Костя. Ты ему, Алеш, как человеку сказал, а он… Ну чего на меня зенки уставил? Ты рассказал Петеру про ресторан? — наступал Ванек на Костю.

— Да ты что! — не на шутку вспылил Костя.

— Ты продал!

— Подожди, Ванек. Это не он, — становясь между ними, сказал Алеша.

— А я знаю кто! Точно знаю!

— Кто?

— Вас продал Федя! — озаренный внезапной догадкой, выпалил Костя. — Он!

— Ерунда! Ни за что не поверю! Нет, — убежденно возразил Алеша. — Федор Ипатьевич ненавидит доносчиков, он правдивый человек.

— Все это так. Только вы послушайте. Федя — старый друг Петерова отца. Они запросто с Петером. Федя мог все рассказать Петеру от чистого сердца, а тот дело завел.

— Он не любит Петера. Не откровенничает с ним, — снова, еще решительнее, возразил Алеша.

Урок военного дела был общим для двух десятых классов. В небольшом школьном тире, недавно построенном ребятами, учились стрельбе из мелкокалиберки. Пахло порохом. С короткими перерывами тонко и протяжно похлестывали выстрелы да раздавался сухой старческий кашель много курившего военрука.

Всякий раз на линию огня выходило по четыре человека, а остальные тесной группой стояли метрах в пяти позади и молча наблюдали за стрельбой. Если же кто-нибудь заговаривал в полный голос, военрук исподлобья строго смотрел в толпу, выискивая виновника. А когда находил, командовал «молчать!» и грозился доложить об этом директору школы. Но, на счастье ребят, военрук страдал склерозом и о своей угрозе тут же забывал.

В тир пришел историк Федя. Все знали давно: когда Гладышев был свободен от урока и слышал стрельбу, он не выдерживал этого соблазна. Он давал здесь ребятам советы. Военрук иногда сурово хмурил брови, слушал Федю, но из уважения ничего не говорил.

Вот и сейчас, пока смотрели мишени, Федя, размахивая руками, торопливо рассказывал Илье Туманову:

— В тире стрелять можно. Здесь бьешь с упора. А попробуй ударить на полном скаку. Ряз, ряз, ряз!

— И попада́ли? — спросил Илья.

— А если бы мы, мой юный друг, не попада́ли, то не было бы и Советской власти. У Петькина отца…

Петер сурово покосился на Федю, отошел в сторону. Но Федя продолжал, как ни в чем не бывало:

— У Петькина отца был новенький английский карабин. Он его в бою добыл, когда Султанбека к границе гнали. Прыткий был такой Султанбек-курбаши, что дикая кошка, а бороду носил кучерявую и красную, как огонь…

Заметив явное недовольство Петера, Федя смолк, повернулся и, не спеша, подался в школу, сникший, словно трава под набежавшим вдруг ветром.

Всем стало не по себе. Ребята косо посмотрели на Петера. Федя — справедливый и смелый человек. И он что-то знает про Петерова отца, что неизвестно никому. Может, и в самом деле Петеров отец совсем не виноват.

«Нет, Федя ничего не мог сказать Петеру о ресторане!» — с благодарностью думал об учителе Алеша.

— Слушай… А мне не нравится… — сказал Ахмет и потянул Алешу за руку. Они протиснулись к двери и выскользнули из тира.

Ахмет не договорил, что ему не нравится. Но Алеша понял, что это он о Петере.

— И все равно нельзя вот так. Ну пусть Федя друг его отца, что ж из этого? — горячился Ахмет. На его смуглом лице снова проступил нездоровый румянец.

Ребята прошлись по школьному двору до одиноко росшей у забора худосочной яблоньки и сели на лежавшую под нею запыленную гранитную глыбу. Камень в тени жег холодом, и Ахмет тут же привстал. Ему нельзя остывать, так, по крайней мере, говорили Ахмету врачи.

— Скоро кончится урок, — показал Алеша на выходившие во двор окна второго этажа. И увидел, как в одном из них мелькнула круглая Федина голова. И взгляд у Феди был потерянный, а бесцветные губы плотно сжаты.

— Мой шеф никогда не прорисовывает неба. У него и пейзажи без неба. В лучшем случае серая полоска — и ничего больше, — сказал Ахмет. — А я когда-нибудь напишу небо. Яркое, сочное, утреннее небо весны. Майское небо.

— Ты нарисуешь, — согласился Алеша.

— У меня будет все наоборот. Только небо.

— Только небо, — задумчиво подтвердил Алеша.

— Да, — вздохнул Ахмет, и тут же лицо его оживилось. Алеша ценил в Ахмете его скромность. И еще дьявольское упорство в работе.

— Я не портретист, — сказал Ахмет. — Но у меня есть один давний замысел. Сила! Только мне нужны натурщики. Надо работать над этюдами, без них я не напишу картины. Это тема борьбы, тема гнева и презрения к врагу. Я говорил шефу. Ему очень нравится, и он даже обещает заплатить натурщикам. А я не хочу, чтобы он тратился. Он и так живет трудно.

— Я помогу тебе. Возьмешь? Чем не натурщик? И еще можно поговорить с Ваньком и с Костей. Я сам поговорю, если хочешь.

— Спасибо! — обрадовался Ахмет. — Это здорово. Мне троих и надо. Понимаешь, на фоне скалистых гор, на закате, три фигуры у ямы. Как изваяния. Через секунду они должны погибнуть. И лиц совершенно не видно — одни затылки. И руки, руки… Понимаешь? В руках все: и прошлое людей, и их души.

— Руки? Слушай, да это же гениально, Ахметка! Ты сам не понимаешь, какая это находка!

— Еще не находка, — медленно поведя головой, возразил Ахмет. — Но найду. Там, на натуре.

На высоком, почти квадратном лбу Ахмета пролегли морщинки: две тоненькие и гибкие, как волоски.

— Куда пойдем? — деловито спросил Алеша.

— В горы. В воскресенье. Возьмем с собой обед и двинем на целый день. К дачам. Там есть одна рощица у речки. Ты видел мой «Обрыв»?

— Да.

— Там рисовал. А «Морену» видел?

— Спрашиваешь!

— И ее там. Везучее место! Сила!

А вечером того же дня, когда ребята возвращались из школы, Алеша читал блоковских «Поэтов»:

Стихи почти наизусть знали Костя и Ванек. И все-таки удивились им, словно слышали в новинку. И была в стихах правда о топком болоте, как две капли воды похожем на то самое болото, на котором вырос Шанхай. И жили там поэты Алеша и Костя, пусть пока что ве́домые одному лишь Ваньку. А слава, она так, пожалуй, и начинается: с маленького признания близкими. Они первые слышат или видят твое еще не совсем совершенное творение. Ведь точно так и открыли Ахмета в школе. Дом пионеров был уже потом, почти год спустя, а сперва Ахмет рисовал лишь заголовки к заметкам в школьной стенгазете.

— Ребята, поможем Ахметке? — спросил Алеша.

— А что у него? — остановился Костя.

Алеша рассказал. И Ванек, шмыгнув облупленным носом, проговорил:

— Чего уж там, я люблю искусство…

Ребята рассмеялись. Надо ли было доказывать, что Ванек ничего не понимал в живописи! Да Ванек и знал-то ее лишь по яркому рекламному щиту «Берегите детей от пожара», что стоял на одной из улиц по пути в школу.

— Я люблю искусство, — неуверенно повторил Ванек. — Но у меня в воскресенье две ездки с саксаулом.

— Я готов. А Ванек пусть ездит. Он соблюдает и наши интересы, — рассудил Костя. — На заработанные деньги мы можем купить новый футбольный мяч.

— Нет, давайте уж так: никаких ездок! — решительно проговорил Алеша.

— Я вожу саксаул! Мне нужны деньги и не только на мяч, — уперся Ванек. — Две ездки — это тридцать целковых!

Делать было нечего: вместо Ванька Алеша решил пригласить Ваську Панкова. И назавтра сказал Ваське об этом. Тот сразу же согласился. Подумаешь, работа — позировать Ахметке! Да для него Ваське ничего не жаль.

А в воскресенье утром они вчетвером шагали в горы. Чтобы попасть на ту речку, нужно было отмерить километров около пяти по улицам города, выйти к обросшему столетними карагачами Головному арыку, а затем еще столько же идти мимо глухо погромыхивающей колесами мельницы «Смычка», которая издали походила на древний рыцарский замок, мимо цветущих колхозных садов, которые в эту пору года никто не караулил.

Было тепло, и над тротуарами плыл густой запах лопающихся тополиных почек. А на газонах щетинилась малахитовая трава, и веселые люди с лопатами и граблями рыхлили почву. Люди скоро насадят здесь множество цветов, и все лето горожане будут любоваться разноцветием клумб.