— Зачем вылил?

— А ты попробуй унести полный! Попробуй-ка ушат, какой он есть.

— Придуриваешься? А ну марш по воду, и чтобы как положено! Кругом! — скомандовал Шашкин, еле сдерживая бушевавшую в нем ярость.

Алеша пристально посмотрел в колючие, неопределенного цвета глаза сержанта и не спеша пошел прочь, к воротам. Чего хочет Шашкин? Он хочет, чтобы дрожали перед ним. Но ведь Шашкин несправедлив: ушат и в самом деле тяжел. Не надрываться же.

— Кругом! — снова послышалась отрывистая команда сержанта.

Алеша остановился, взглянул на стоявшего у ушата Илью и, стиснув зубы, направился к нему. Но тут же услышал пронзительный сержантский голос:

— Кругом! Я научу, как вести себя в присутствии командира. Ты у меня будешь шелковым! Ты у меня!..

И Шашкин в запальчивости рванулся к Алеше, чтобы устроить еще больший разнос. Но сержанта спокойно остановил пожилой капитан:

— Может, и в самом деле тяжело.

— Да придуриваются они, товарищ капитан.

«Правду сказали ребята о Шашкине. У этого не очень засачкуешь», — подумал Алеша.

— Несите что есть, — сказал капитан.

Завтракали и обедали призывники уже в столовой, куда их водили строем. Столовая была во дворе летной школы. И призывники видели, как маршировали на плацу курсанты с голубыми петлицами — будущие штурманы-бомбисты. Они шли словно на параде — четко, в ногу, — и лихо, с присвистом пели. Конечно, это была не пестрая команда сержанта Шашкина.

Препоручив чемодан и рюкзак соседям по нарам, Алеша и Илья отправились смотреть Ташкент. Они не спросили разрешения, ибо знали, что их не отпустят, и вышли со двора через щель в дувале, следом за другими парнями.

К центру города они шли узкими, как школьные коридоры, и грязными улочками. Справа и слева теснились бесконечные саманные дувалы. Ребятам встречались высокие, скрипучие арбы, запряженные верблюдами, степенно вышагивавшими и державшими высоко губастые головы. Мелко семенили игрушечными ножками ишаки, пронося на провисших спинах тучных всадников в полосатых, подвязанных платками халатах и белых шароварах. Спешили, прижимаясь к дувалам, темнокосые и синебровые женщины с позвякивающими монисто из продырявленных серебрушек. У некоторых лица были закрыты черной паранджой.

Здесь, на далекой окраине старого города, казалось, что время еще никак не коснулось Азии, и она, пройдя через революцию, сохранила свое древнее лицо. Очевидно, ей трудно было вот так, сразу, стать иной.

Но это впечатление рассеялось, когда ребята миновали белокаменный мост над бушующей горной рекой и вышли на мостовую. Мимо них теперь то и дело пробегали грузовики, мягко, почти бесшумно шуршали шинами быстрые «эмки».

И когда улицы стали шире, светлее, и по их сторонам потянулись укрытые тополиным шатром асфальтовые тротуары, ребята поняли, что они приближаются к центру. Они шли теперь новым, современным Ташкентом, построенным в тридцатые годы.

Алеша и Илья бродили по магазинам, часто останавливаясь у витрин, у прилавков, а еще чаще — у киосков, в которых продавали то папиросы, то морс и лимонад. Когда им очень уж хотелось пить, Илья шарил в карманах, доставал деньги, и они покупали газированную воду без сиропа. Иногда платил Алеша.

Они бродили по площади, смотрели старинные позеленевшие от времени пушки у музея и до последней строки читали афиши у театрального подъезда.

Тени деревьев косо расчертили улицу. А это значило, что команда новобранцев скоро должна была идти ужинать. Не опоздать бы. А то — придется ложиться спать с пустым желудком.

В казарме их ждала новость, которая потрясла весь карантин. Школа штурманов-бомбистов закрывалась. Курсантов отправляли в кавалерию, а новобранцев распускали по домам.

— Как же так? — разводя руками, скороговоркой проговорил Алеша. — Не надо было срывать нас с учебы! Ну зачем мы сюда ехали?

— То-то и оно, — мрачно согласился коренастый парень в майке, один из тех двоих. — А мы-то чудаки. Думали, зачем нас в карантине держат? Оно вот зачем. А теперь езжай на все четыре стороны…

На вечер назначили репетицию «Медведя». После уроков, когда все разошлись, Алеша раскрыл истрепанную тетрадку с переписанной ролью и, охватив руками лохматую голову, углубился в текст. Еще в классе была Лариса Федоровна. Она, сидя за столом, неторопливо листала классный журнал, изредка поглядывая на Алешу. Он энергично гримасничал и бормотал, а ей было это немножко смешно. Она недалеко ушла от ребят, которых сейчас учила: им — по семнадцать, ей — двадцать четыре. Разница не так уже велика. И хочется ей подурачиться иной раз. А главное — не оглядываться, будь что будет.

Алеша вдруг отложил тетрадку и, потягиваясь, сказал:

— Пора бы начинать.

Лариса Федоровна отвернула рукав бостонового пиджака, посмотрела на часы и перевела на Алешу спокойный взгляд.

— Они вот-вот придут, — медленно, уставшим за день голосом проговорила она.

Алеша и Лариса Федоровна ждали Ваську Панкова и Веру из десятого «Б». Вера еще была на уроке. А Васька побежал домой попроведать больную мать.

Вера нравилась Алеше, хотя, если бы его спросили, что в ней хорошего, он затруднился бы ответить. Просто она красивая. Алеша не раз заглядывался на мягкий овал лица, на темно-синие ясные глаза. А еще у Веры были тяжелые косы, одну из них она забрасывала на грудь.

Из-за Веры как-то обидел Алеша Ларису Федоровну, когда распределяли роли в «Медведе». Понятно, что все тогда волновались: ролей было мало, а каждому хотелось участвовать в спектакле.

— Кто будет играть помещицу-вдову? — спросила Лариса Федоровна, оглядывая класс.

Кто-то сразу назвал фамилию Веры. Вспомнили, что ее обычно ставили на главные роли. И ребята уже согласились: пусть будет Вера. Но вдруг поднялся Костя Воробьев. Он понял по голосу Ларисы Федоровны: она сама хочет сыграть эту роль. И Костя сказал, что лучшей помещицы, чем Лариса Федоровна, даже не придумать. Конечно, он был не очень далек от истины.

Алеша же заупрямился. Роль Медведя ему была уже уготована, и он собирался играть ее в паре с Верой. А тут почему-то предлагают Ларису Федоровну. Это даже как-то неожиданно и не очень понятно. Алеша вскочил и в явной запальчивости бросил:

— Лариса Федоровна? Надо бы помоложе, я так думаю.

Ребята сперва притихли, но через минуту-другую поднялся невообразимый галдеж.

А Лариса Федоровна пунцово вспыхнула и, призвав класс к порядку, сказала:

— Колобов прав. Пусть будет Вера.

Что и говорить, обиделась тогда Лариса Федоровна. В тот вечер она старалась совсем не смотреть в сторону Алеши. Да, не подумал он, а больше виновата Вера. Конечно, Вера равнодушна к нему, как все другие девчонки в классе, совершенно не замечает его. Вере нравился Сема Ротштейн. Он альпинист, хорошо ходит по горам на лыжах. Но это ведь еще не все, этого ведь так мало для человека, чтоб его уважать…

Лариса Федоровна захлопнула журнал и встала. Поправляя руками прическу, прошлась до двери, повернулась, оперлась спиной о косяк. Затем пристально посмотрела на Алешу:

— Колобов, зачем ты пошел в училище?

Он не понял вопроса. Может быть, она спросила его, зачем ехать в такое училище, которое расформировалось. Может, она хочет услышать, почему он поступил так, а не иначе. Или она вообще против военного образования?

— Я вас не понял.

— В тебе нет военной косточки.

— Вы так думаете?

— Абсолютно уверена.

— Ну, а если война?

— Война — другое дело. Тогда и пойдешь на фронт, вместе со всеми.

— Я как-то не думал об этом. В училище всем хотелось. Не отставать же мне от ребят. А получилось, что взяли именно меня.

— Я рада, что ты вернулся. Кончай десятилетку, Алеша, — и она снова прошлась по классу от стены до стены.

Васька, игравший слугу Луку, и Вера пришли почти одновременно. Сделали выгородки: стол вплотную придвинули к доске, вместо дивана поставили стул, а вместо комода — парту. Вера закрутила свои большие черные косы в тугой клубок на затылке и заколола его длиннозубым роговым гребнем. Предполагалось, что это приблизит ее к образу.