— Отдаст?

— Непременно. Уж это как водится.

— Ну, а чем же вы тогда недовольны?

— Я-то доволен. По мне хоть каждодневно такие скачки. А из людей-то ведь наверняка кого-нибудь зашибли. Вон женщину-то еле подняли.

— Где?

— Да вот… Рядом с вами стояла.

Август оглянулся. Лицо его мгновенно стало серым. В двух шагах от него, поддерживаемая под руки какими-то женщинами, стояла Надя, и почему-то очень долго, внимательно смотрела вниз, на свои ноги.

— Надя, что с тобой? Тебя ушибли? — спросил он, бросившись к ней.

Она подняла на него какое-то чужое, незнакомое лицо с бескровными губами, тихо сказала:

— В больницу… Скорее…

— Надежда Сергеевна! У вас дочка!

— Неужели… Она будет жить?

— Безусловно, будет жить. Она вполне здоровая. Красивая. Крикунья.

— Но ведь ей только…

— Это ничего. Ничего. Бывает, что из таких, ого, какие богатыри вырастают.

— Если не будет богатырем — это ничего. Пусть лучше будет счастливая.

— Счастливая, счастливая будет. А как же.

— Покажите мне ее.

— Сейчас она спит.

— Все равно, покажите сейчас…

Старая акушерка с добрым морщинистым лицом вдруг замолчала, посмотрела на роженицу серьезно и внимательно и пошла в соседнюю комнату.

— Ну вот… Глядите на свое чадо… Слушайте, как мы сопим носиком, — сказала она, возвратись и бережно держа на полусогнутых руках белый сверток.

Надя приподнялась на локтях и долго смотрела на ребенка. Потом она снова откинулась на подушку, тихо сказала:

— Скажите, пожалуйста, няне… Пусть сообщит мужу. Петербургская улица, гостиница Малышевой, комната двадцать восьмая, на втором этаже.

Что-то пощекотало сразу обе щеки, потом шею. Надя провела по лицу тыльной стороной ладони и удивилась: оказывается, она плакала. И лицо, и шея были мокры от слез.

Надя хотела достать из-под подушки белый батистовый платочек и вытереть слезы, но передумала: пусть льются. Ей хотелось лежать так, в слезах, отдавшись ощущению переполнившего ее счастья.

Это было новое чувство, еще не знакомое, не похожее на то счастье, которое она испытала, когда приехал Август, заполнивший собою, казалось, весь мир, всю вселенную.

Удивительно ясно хранит память те дни. Словно сейчас видела Надя и белые облачка в высоком предвечернем небе, похожие на стаю живых лебедей, и желтую иволгу в таинственно-тихом саду Худайкула, и каплю росы на листике мяты, и даже черного муравья, поразившею ее своим удивительным упорством. И ничуть не казалось странным, что во всем этом и всюду она видела только одно: счастье.

Куда бы она ни пошла, что бы ни делала, в душе ее все время, не умолкая, звучала музыка, словно играла скрипка. Надя прислушивалась, спрашивала себя: «Что это?.. Что со мною?..» И все бросала, что бы в тот миг ни делала: если шла — останавливалась, если бинтовала кому-нибудь рану — переставала раскручивать бинт, если хотела откусить яблоко — замирала, прислонив его к теплым полураскрытым губам. В те мгновения скрипка то умолкала, то опять начинала играть, и в этой музыке, в этих звуках ей все слышались бессмысленные, а может, наоборот, проникнутые глубоким смыслом слова: «Август… люблю… Он любит меня… Любит… любит… Это счастье… Мы счастливы…»

И вот теперь совершенно новое, иное чувство, совсем не похожее на то. И удивительно, что она не может понять, разобраться, какое из них дороже: то прежнее, которое уже было и еще, наверное, будет, или это, какое она испытывает сейчас и которое ей дала вот эта крошка с кукольным носиком и закрытыми, еще припухшими веками.

«Дочь! Анна Александровна сказала, что это моя дочь. Моя?.. Неужели моя?.. Боже мой! Да может ли что-нибудь в мире быть дороже ее! Какое счастье может сравниться с этим!»

Да, она не знала, не предполагала даже, что счастье бывает разное. Разное! Удивительно! Однако хорошо бы еще раз взглянуть на свою дочь. Дочь! Вот тебе и раз! Живой человек! Сопит, дышит, кричит… А потом будет смеяться, разговаривать… Будет говорить «мама»!

«Мама! Я — мама! Боже мой, что же это за счастье такое — мать!

Нет. Нельзя лежать. Невозможно».

Она осторожно спустилась с кровати; на цыпочках, ступая по холодному крашеному полу, подошла к двери, тихонько приоткрыла ее, глянула в коридор.

До нее донесся шепот.

— Да ты спрашивала или нет?..

— Спрашивала. Ну, говорю же вам, Анна Александровна, спрашивала.

— Ну и что?

— Вот письмо передали. Сказали — уехал.

— Куда?

— Не знает никто.

— Не может быть.

Надя закрыла дверь, подождала, чтобы разговаривающие ушли. Когда шепот затих, она снова приоткрыла дверь.

— Это что такое, Надежда Сергеевна?

Надя вздрогнула. Старая акушерка смотрела на нее из коридора укоризненно и строго.

— Анна Александровна…

— Сейчас же в постель. Ай-яй-яй! Ну как же это вы догадались, а?..

Анна Александровна вошла в палату. На старом морщинистом лице ее не было теперь и тени доброты. Всегда мягкие ласковые морщинки вокруг глаз и у рта сделались жесткими, строгими. После каждой фразы она сурово смыкала губы.

Они присели на кровать. Помолчали. Надя смущенно улыбнулась, обняла акушерку за плечи.

— Анна Александровна…

— Что, доченька?..

— Так вы говорите… она будет жить?..

— А как же? Конечно, будет жить.

— Все-таки я боюсь… ей семь месяцев…

— Ничего. Будет жить. Если б было восемь… Да ведь ты сама знаешь!

— Анна Александровна…

— Что, родимая?..

— Знаете… Я так счастлива…

Анна Александровна молчала.

Надя вдруг насторожилась, приглядываясь к старой акушерке, потом тревожно сказала:

— Анна Александровна…

— Ну что?..

— Вы что-то скрываете от меня.

— Ничего не скрываю.

— Нет, скрываете. Я ведь вижу. Вы чем-то встревожены.

— Нисколько.

— Тогда почему вы прячете от меня глаза?

Вместо ответа Анна Александровна посмотрела на нее своими добрыми бирюзовыми, полными слез глазами.

— Что случилось, Анна Александровна?..

— Да с чего ты взяла? Ничего не случилось.

— А почему слезы на глазах?

— Слезы? Где? Нету никаких слез.

Она вытерла глаза ладонями, посмотрела на руки, повторила:

— Нету никаких слез. Откуда они возьмутся? Лежи. Сейчас я принесу тебе твою дочурку. Кормить уж время.

На девятый день она выписалась. Уже одетая, в своем все еще зимнем коричневом платье она стояла в палате у окна и ждала няню, которая пошла за извозчиком.

За окном бушевал апрель. Веселое солнце, ультрамариновое небо, яркий блеск молодой листвы на тополях, птичий гомон — все это должно было радовать и наполнять счастьем материнское сердце.

Но весна не радовала Надю. Она держала в руках свою серебристую, сотканную из мельчайших бусинок сумочку и все думала о письме, которое там лежало.

Письмо было от Августа. Очень короткое. Она только раз заглянула в него и выпустила из рук. Письмо долго лежало на полу. Потом она подняла его, спрятала в сумочку и больше ее не открывала. Вот прошло уже четыре дня с тех пор, как Шура, молодая няня с круглыми румяными щеками и крепкими икрами, проговорилась, что у Анны Александровны есть для Надежды Сергеевны письмо.

До этого письма от нее скрывали, что Августа нет, что он уехал, выдумывали всякие небылицы.

«Я знаю, ты поймешь меня и не осудишь. Прощай», — вспомнилась ей последняя строка.

«Так случилось, что я уезжаю теперь, когда ты в больнице. Что же делать?..» — вспомнилась ей другая строка, в начале письма.

Как они врезались в память с первого, мгновенного взгляда в это письмо, и теперь неотступно стояли в мозгу, каленым железом жгли сердце!

Подъехал извозчик. Видимо довольная тем, что она прокатилась на фаэтоне, Шура соскочила с подножки, что-то сказала молодому извозчику и скрылась за парадной дверью.

И только тут Надя вспомнила о деньгах, которое надо платить извозчику, и лицо ее обдало жаром. Она открыла сумочку и ее обдало еще большим жаром.