— Это у него вторая весна, второе цветение, — сказал Иван. — Пусть порадуется.

Иван говорил о цветке как о разумном существе, и Надя как-то неожиданно сильно отозвалась душой на эти слова. Вторая весна, второе цветение… Придумала же такое природа! «А может, и с человеком это случается?» — с какой-то неясной надеждой промелькнула догадка. И не показалось бессмысленной. Почему бы и нет, в самом деле? «Очень даже возможно, очень даже возможно!» — начала Надя повторять про себя и прибавила шагу, почти побежала, чуть ли не пританцовывая. «Почему бы и нет? Почему бы и нет?»

И вот она почувствовала, как в груди у нее тоже начали распускаться живые шелковые лепестки. А их розовый отсвет уже проступал — она чувствовала! — у нее на щеках, светился в глазах (она и это ухитрилась увидеть!), а сама она становилась все более легкой, проворной, смелой. Еще вчера она немного стеснялась столичного гостя, заранее обдумывала слова, которые собиралась сказать, а сегодня уже ничто ее не стесняло, ничего ей не требовалось обдумывать — все за нее делали эти волшебные, эти легкие лепестки, что распускались в душе. Она заметила, что и Иван, с которым она шла, как говорят, в паре, тоже на нее немного заглядывается. Как-то мельком отметила его небезразличный взгляд на ее высоко оголившиеся ноги — и не смутилась сама, и не осудила его. Пусть высоко, пусть! Я — женщина, и в этом все! В этот час я — веселая, чуть озорная, а это означает, что уж совсем-совсем женщина. Открытая и смелая в своей женской сущности. Веселая и немного бесстыдная. Разыгравшаяся, короче говоря…

Это было, конечно, не длительное состояние, но оно не прошло без остатка, что-то оставалось от него на все время похода, а может, останется и на завтрашний день.

Она не все время шла в паре с Иваном, потому что ему необходимо бывало поговорить о чем-то с Юрой. Тогда Надя отставала и присоединялась к Наташе. Ей даже и нужно было отставать иногда от Ивана, чтобы не очень-то поддаваться своему внезапно вспыхнувшему «второму цветению». В конце концов они распределились так, как ходят на прогулках взаимно дружащие семейные пары: мужчина с мужчиной, женщина с женщиной. И разговоры пошли у мужчин мужские, у женщин женские.

Надя не могла не рассказать Наташе про своего Юру, про то, как они вместе росли, как дружили, как не было у них никаких тайн друг от друга и как ей, Наде, всегда спокойно и бесстрашно жилось рядом с ним, Тут, пожалуй, намек был и на то, что Наташе повезло: такой парень увлекся ею!

— А у нас с Валентином другие отношения, — поделилась Наташа. — Мы много лет жили врозь, теперь вот он позвал меня сюда, но у него уже своя семья не маленькая, да и работает он по-сумасшедшему.

— Юра, как-то говорил, что он очень заводной на работе, — заметила Надя, чтобы поощрить Наташу.

— Даже злой бывает! — подхватила Наташа. — Я иногда слышу из нашей техинспекции, как он на летучках выступает, так мне даже страшно делается. Уволить же могут!

— Таких работников не увольняют, — успокоила ее Надя и заодно чуть польстила семейству Варламовых.

— А он и не злой в душе-то! — обрадовалась Наташа. — Он даже добрый. Он же хочет как лучше — вот и воюет. Он на этом себе характер испортил. И устает сильно — прямо жалко бывает. Придет весь выжатый, сядет на кухне, как старичок — локти в колени, голову на руки, — и скажет: «Хватит ли сил на все это?» Но если заметит, что я жалею его, — рассердится, накричит, обзовет штабной крысой… Только ты Юре не передавай этого, ладно?

Они незаметно перешли на «ты», начали перебрасываться в разговоре с одного на другое, то посмеивались, то вздыхали — настоящие подружки! Надя вроде бы и забыла об Иване. Поговорив о братьях, они обсудили преимущества брючных костюмов для таких вот прогулок, и Надя пожалела, что не надела свой, недавно купленный матерью. Побоялась, что будет выглядеть, как новый гривенник… Перешли на подружек: как они одеваются, как ведут себя. Надя рассказала про свою Лионеллу, которая совсем недавно приехала из Ленинграда, сбежала от какого-то страстного увлечения и уже крутит роман с одним семейным инженером. Чем все это кончится — неизвестно.

— А ты с кем дружишь? — спросила Надя Наташу — и не совсем бескорыстно. Наде побольше хотелось узнать о Наташе, поскольку у них с Юрой, похоже, любовь.

— У меня еще и нет здесь особенно близких подруг, — как бы пожаловалась Наташа. — Одна только Саша Кичеева… Юра тоже с ней дружит.

— Ну это так, по работе — небрежно заметила Надя, чтобы Наташа, чего доброго, не вздумала ревновать. И опять вернулась к Юре: — Особо-то близких, друзей и у него немного. Он хотя и открытый, компанейский, но сходится трудно. Было время, когда он вообще чуть ли не один оставался.

— Это, наверно, когда расстался с Евой.

— Конечно, и это переживал… — Надя поняла, что сама завела девчонку в запретную зону, и решила поскорее вывести ее оттуда, то есть перевести разговор на другое. Сделала она это поспешно, без всякой подготовки и дипломатии: — Ты скажи, как тебе нравится наш гость?

Сказала и затаилась. Сама же попалась, если разобраться. Не только слова эти, но и голос подтверждал ее неравнодушие к московскому гостю.

— Интересный, — отвечала Наташа, вроде бы ни о чем не догадываясь. — Но уж слишком ученый.

— А я люблю увлеченных мужчин! — пропела Надя, уже почти не таясь. — Мой был ни рыба ни мясо, так что я его…

Надя прикусила язык и глянула на свою спутницу. Но та, умница, сделала вид, что не обратила внимания на последние ее слова.

— Мне кажется, они все увлечены, — сказала Наташа. — И мало что замечают вокруг себя.

— Замечают, замечают, — знающе проговорила Надя.

В груди у нее опять шевельнулись нежные лепестки, ей захотелось даже что-нибудь такое выкинуть, что-нибудь выкрикнуть — и стоило немалого труда сдержать себя… А когда сдержала, то вдруг, без всякой, казалось бы, причины, загрустила, запечалилась. И стала упорно смотреть в спину Ивана, чтобы заставить его оглянуться.

Он действительно оглянулся и помахал рукой.

И опять Надя повеселела и заторопилась вперед, как будто ее позвали.

Подтянувшись к мужчинам, они с Наташей стали слушать, как Юра рассказывает о здешнем, хотя и не близком, Горьком озере, былой красоте его и старых легендах. Открыл озеро будто бы монах-скиталец, построил на нем часовенку, ну а там, конечно, явилась и чудотворная икона Целительницы-богоматери. Стали происходить чудесные исцеления: хромые возвращались, отсюда бодрым шагом, скрюченные — распрямлялись… Потом часовенка сгорела, чудотворная икона пропала, безбожная пропаганда развенчала старые мифы, и осталась у Горького озера лишь одна его непреходящая красота, исцелявшая разве что души людские.

Да и то недолго она оставалась.

Несколько лет назад забрел на озеро журналист-путешественник, и прихватил его тут жестокий радикулит. Местный житель посоветовал заезжему человеку полежать в теплых озерных заводях. Полежал парень. И даже без иконы исцелился. Потом, конечно, написал об этом в своих путевых заметках. И вот не стало прежнего озера. Теперь вокруг него собираются летом стойбища автомобилей и мотоциклов, на теплых отмелях образуются лежбища полуголых людей, жаждущих исцеления, а берега и дно озера все в консервных банках, битых бутылках.

Вот как бывает.

Тут Наде тоже захотелось вклиниться в разговор и рассказать что-нибудь свое, еще более интересное, потрясающее, но как на грех не могла вспомнить ничего подходящего. Что ни промелькнет в голове, все не то, все не достойно внимания таких слушателей. И в конце концов она перестала напрягать память, смирилась. Ей, в общем-то, и так было неплохо сейчас. Ведь как бы ни менялись ее настроения и желания, все же не кончалось, не проходило то главное, возвышенно-приподнятое, явно; не будничное ее состояние, какого она, пожалуй, еще не знавала. Она и сама становилась несколько новой, не всегдашней, может быть, даже не совсем здешней. Чуть воздушная, чуть взвинченная, непостоянная. То она чувствовала себя способной на великий поступок, на взлет, то вдруг превращалась в серенькую провинциальную простушку, этакого воробья в праздничном лесу. Но и то: как только воробей взлетал на высокую ветку, он становился вровень с серьезной птицей.