Для молодежи здесь и сегодня — парк. В поселке гуляют все больше семьями, с колясками, а тут — царство парочек, в котором они чувствуют себя вполне свободно и непринужденно. Вон как притиснулись эти двое друг к дружке — и обнимаются, и целуются без всякого стеснения. У парня на запястье какая-то металлическая цепочка, у девчонки над вызывающе молодой грудью — большое красное сердце на голубой кофтенке.

Увидав пожилого человека, все же застеснялись, в лесок свернули.

У них свое, у ветерана — свое. У него такие заботы и забавы далеко позади остались. Ему их не так уж много и выпало, если начать вспоминать. Все съела война, надолго оставив в душе непроходящую, словно бы законсервированную, беспредметную любовную тоску.

Впереди, на одном из двух черных камней, торчавших из воды у самого берега и прозванных Братьями, стояла с удочкой женщина. Хотя в Сибири женщина с удочкой — не диво, Николай Васильевич чему-то про себя удивился и замедлил шаг. Это была Женя Лукова.

Женя тоже увидела его, как-то ненароком оглянувшись. От этого движения она слегка покачнулась на своем камне, потеряв ненадолго равновесие, забалансировала руками, подергивая попутно удочку, и надо же было такому случиться, что как раз в этот момент поплавок вздыбился и спрятался в воду. Женя еще не установилась окончательно на камне, а надо было подсекать.

— Поосторожней… — попросил Николай Васильевич.

— Ничего, мы в тельняшке! — Женя подсекла и выдернула небольшого хариуса, стала ловить рукой, снова качаясь над водою, леску. Она была и в самом деле в поперечно-полосатой трикотажной безрукавке, напоминающей тельняшку, и в подвернутых до колен брюках — матрос на палубе, да и только!

— Хоть ловится ли? — спросил Николай Васильевич — в том смысле, что оправдан ли весь этот риск и матросская удаль.

— Уже четвертый, — ответила Женя, заталкивая хариуса в полиэтиленовый мешочек.

— Да, для кошки уже хватит.

— Может, вы забросите, Николай Васильевич? — вдруг пришло в голову Жене.

— Мне-то… не с руки сейчас.

Он посмотрел на свою одежду и праздничные, редко обуваемые полуботинки.

— Вы прямо с собрания? — догадалась Женя.

— Оттуда.

— Что хорошенького вы там для нас придумали?

— И для вас, и для нас, и даже для наших смежников, — отвечал Николай Васильевич. — В общем-то неплохо придумали, даже — хорошо.

— Ну, если хорошо, так и ладно!

Николай Васильевич стал смотреть на Женю и на поплавок. Сам он не любил, если кто-нибудь во время рыбалки останавливался у него за спиной и стоял над душой, но теперь даже не вспомнил об этом. Стоял и с напряжением ждал — не клюнет ли? Им овладело состояние, близкое к тому, когда сам ловишь. Время тогда становится немеренным, все окружающее — застывшим вместе с тобой в ожидании и созерцании. Смотрел он вроде бы на поплавок, но видел, все время видел и Женю и в дальнейшем уже только ее одну. Если бы кто-то понаблюдал со стороны — забавная представилась бы картинка: над бурной водой, на камне, стоит с удочкой молодая стройная женщина в закатанных брюках, а на берегу — одетый, как на парад, даже с орденскими планками, заслуженный ветеран, который не сводит с женщины глаз. Чего он ждет, что высматривает?

— Работать придется напряженно, — проговорил он после длительного молчания, возвращаясь к прерванному тишиной и созерцанием разговору, в общем-то не нужному и не интересному сейчас для него.

— Мы работы не боимся — сгоняй больше народу! — весело отвечала Женя.

— А вот насчет народу — придется прежними силами…

Где-то недалеко, за сопками, приглушенно громыхнул гром, и стала особенно ощутимой здешняя, ближняя тишина, отгороженная скалой и лесом. Лопотание реки стало теперь уже различаться по тону: у берега — шуршливое, у двух камней — чуть шипящее, а на стремнине — норовисто-бурливое, как музыка скорости… Громыхнуло еще раз — теперь совсем близко, — и почти сразу зашлепали по дороге, по листве берез и прибрежных кустов крупные дробинки дождя. Оспой покрылась бегущая вода. Запахло свежестью и пылью. В поселке за березняком закричали, завизжали дети и, похоже, начали разбегаться по домам… А Женя продолжала стоять на камне, жадно глядя на поплавок, надеясь, что вот сейчас-то и клюнет! И продолжал стоять на берегу Николай Васильевич, вполне сознавая всю несуразность этого своего парадного стояния под начинавшимся дождем.

Дождь прибавил, и Женя ловким прыжком перескочила на берег, поближе к Николаю Васильевичу.

— Придется удирать, — сказала она. И побежала под березки, неся в одной руке удочку, в другой — прозрачный мешочек с несколькими хариусами. — Пойдемте у меня переждем, я тут близко живу! — крикнула она, не оглядываясь.

— Я знаю, — сказал Николай Васильевич.

Еще бы не знать ему! Сколько ходил по начальству, выбивая для Жени эту однокомнатную квартирку! Потом подкатывался к Михаилу Михайловичу, чтобы тот помог Жене, матери-одиночке, устроить в детский сад ее девочку. До этого Женя жила со своей матерью в маленькой деревне на берегу Реки, километрах в четырех от поселка, и ей приходилось вставать в пять утра, чтобы успеть в дневную смену. А бывают ведь еще и вечерняя, которая заканчивается в двенадцать ночи, и ночная, которая в двенадцать начинается.

Он помнил все эти свои хлопоты (хотя Женя вроде как забыла уже) и помнил также, что они были ему тогда приятны, нисколько его не обременяли. Он тогда-то и почувствовал, что эта молодая женщина не безразлична ему. И чем больше заботился о ней, тем она ближе становилась… Теперь вот не о чем стало хлопотать — и вроде как незачем встречаться.

Они вбежали в пустой подъезд, Женя позвонила в дверь средней, прямо на площадку выходившей квартиры и немного подождала. Потом достала из брючного кармана свой ключ и открыла дверь.

— Бегает непоседа! — без осуждения сказала о дочери.

В квартире было не так чтоб очень уютно, но чистенько и просторно из-за малого количества мебели.

— Давайте ваш пиджак, — первым делом распорядилась хозяйка. — Повесим его на плечики — он и подсохнет. И не сомнется. А то попадет вам от жены.

— Мне уже давно не попадает, — все равно как пожаловался Николай Васильевич.

— Тогда вам хорошо живется.

Женя взяла из шкафа халатик и ушла в ванную и оттуда вернулась уже не в матросском, а в чисто женском домашнем обличье. Даже успела причесаться и чуть мазнуть губы помадой.

— Ну что же, чайку согреть, пока дождь идет? — предложила она.

— Не стоит беспокоиться, — отозвался Николай Васильевич.

— Да какое же это беспокойство!

Она опять ушла, теперь уже на кухню, а он остался слушать дождь, хорошо к этому времени расшумевшийся.

Чаю он все-таки выпил, и чай был хороший, крепкий, он и согрел и подбодрил Николая Васильевича. Но, как видно, не развеселил.

— Что это вы такой печальный сегодня? — спросила Женя, посмотрев ему в глаза.

— А мне-то думалось, что я радуюсь, — ответил он, чуть заметно улыбаясь.

— Конечно, надо радоваться. Я вот бобылкой живу, и то не тужу.

— Ты — молодая. К молодым тоска не пристает.

— Не скажите, Николай Васильевич! Еще как пристает-то!.. Теперь я, правда, хорошо живу — спасибо вам! — все-таки вспомнила она его хлопоты.

— Ну что там!

— Нет, все-таки что-то вас угнетает, — опять пожалела его Женя. — Может, расскажете, как я вам про свое рассказывала?

Да, был у нее такой исповедальный час, когда она, то ли в порыве благодарности, то ли от тоски, разговорилась, разоткровенничалась и рассказала про свою молодую жизнь и про то, как она вдвоем с дочкой осталась. «Это же такая любовь была, Николай Васильевич, что теперь даже самой не верится. Расскажи мне кто-нибудь про такое, я теперь просто рассмеюсь. А тогда — было. Даже своего залетного сокола так закрутила-запутала своей любовью, что он, бедняга, тоже поверил: „Да-да, это судьба, мы созданы друг для друга…“ Ему пора уже домой возвращаться, а он все гостит и гостит в нашей деревушке. Сено тогда косили, запах в пойме стоял — не надышишься! Вы знаете, как свежее сено пахнет? А тут еще любовь. Обалдеть можно… Уезжал мой залетка — чуть не плакал, а я — ничего. „Ты, — говорю, — только свистни меня — и я тут… как сивка-бурка“. Тогда и он: „Приезжай, — говорит, — ко мне, и мы там поженимся“. Ну а мне что? У меня же крылышки за спиной. Подпрыгнула, поднялась и полетела через всю Сибирь, через Урал, только в Москве и приземлилась, Потом до его города — золотого Звенигорода — добралась. Вот где красота-то старинная, неописуемая, Николай Васильевич! У нас тут природа, реки, тайга, а там — церкви, купола, позолота — и Россия! Ой, какая она!.. Словом, опять был у меня праздник на весь мой отпуск. Только не свадьба!.. Раньше я всем говорила, что свадьба была, что, мол, все по закону строилось, а на самом-то деле ничего такого не было. Просто сокол мой оказался гусем…»