Девушка петляла проходными дворами да проулочками, не зря всё свободное время над картой Одессы проводила. И так сказать, зачем мастеровому человеку шагать по барским улицам да в плохую погоду! Рука затекла. Если бы не счастливое сознание, что в сумке оружие, то вряд ли бы она сумела её дотащить. Потом долго дивилась — через Пушкинскую пуд пронесла без малого!
На углу Преображенской и Почтовой — она возвращалась другим путём — должен поджидать Ванюша на извозчике. Оставался один проходной двор. Ворота наглухо закрыты, лишь калитка приоткрыта. «Устала, конечно, устала — вот и дворовые колодцы кажутся тюрьмой, — подумала Татьяна. — Прыгнешь в такую калиточку и останешься года на три… А были ли закрыты ворота утром? Нет, вспомнить не могла. Учили тебя, учили, — сетовала она, — а научить толком не могли. Утром и нужно было бы пройти мимо этих ворот. Глупость! Так можно научиться бояться собственной тени, да и попробуй-ка обойди все подворотни и подъезды!»
Вздохнув, девушка толкнула калитку. Прошла по длинному каменному коридору и оказалась на внутреннем дворике. Дома, как часовые, притаились… А в дворике… солдаты!.. Да, солдаты плотно набились в этом мешке. Продрогшие. Злые. У противоположных ворот, тех, которые выходили на Почтовую, для порядка парочка городовых. Это, конечно, для объяснений с «чистой публикой». И действительно, толстяк городовой что-то старательно объяснял дамочке с крохотной собачонкой на руках. Дамочку пропустили, городовой взял под козырёк.
С каждой минутой Людвинская постигала всю глубину опасности. Из мышеловки, в которую она попала, не было выхода. Западня в проходном дворе?! А у неё оружие! Браунинги! Браунинги, которые с таким трудом доставили из-за границы… Стрелять?! Пистолет у неё в боковом кармане. Так, сразу? Нет, нужно выждать. Бежать на Преображенскую улицу, дескать, ошиблась домом. Оглянулась. Ворота заняли городовые. Стоят, нахохлились, словно снегири. Мышеловка… Нырнуть в подъезд?! Но там двери наверняка заперты, и в каждом филёры да дворники.
Она замедлила шаг, борясь с волнением. Слушала, как гулко бьётся сердце. Идти стало трудно, но тяжесть сумки исчезла, вернее, она просто уже не ощущала её. От волнения на различала лиц солдат. Серые пятна. Она остановилась, стараясь выиграть время, поставила сумку на талый снег. Вздохнула. Стрелять или нет?! Она убьёт одного — вот этого надувшегося индюка-городового. Но до ворот далеко. Пробежит несколько шагов, и её схватят. Больше одного выстрела сделать не дадут… А оружие, всё это богатство, окажется в полиции. В полиции, а не у рабочих. О смерти не думала. Нет, надо держаться. Мало ли что может преподнести господин случай! Она всегда надеялась до последнего. Надеялась и на этот раз, казалось, вопреки здравому смыслу.
Людвинская подняла сумку и пошла вперёд. Длительная задержка казалась бы подозрительной. Теперь она отчётливо видела городового. Лицо помятое. Припухшее. С красными веками и склеротическими прожилками на носу. Она больше не замедляла шага. Расстояние между ней и солдатами, охранявшими ворота на Преображенскую, сокращалось с невообразимой быстротой. Вот и солдаты. Погоны с капельками мокрого снега. Унтер прохаживается вдоль оцепления, три шага направо и три шага налево. Равномерно, словно маятник. Служака бравый. Щёки надуты, грудь колесом. У пояса пистолет. Такой раздавит и не заметит… Сердце мучительно ноет. Ещё несколько шагов, и конец. Надеяться не на что — обыскивают каждого! Вот студент, выскочивший из парадного, со злостью выворачивает карманы. Но её, женщину, тоже будут обыскивать?! Женщину?! На беду, она в мужском платье, а так можно было бы ещё повоевать. Хотелось закричать, повернуться и спрятаться в любом подъезде: бывают же в жизни чудеса! И всё же она шла вперёд. Внешне спокойная. Потом через годы она сама удивлялась собственной выдержке. Если есть на спасение один шанс из ста, то она обязана им воспользоваться. Оружие — главное. Всё остальное казалось неважным, всё отступило на второй план.
Дальше идти некуда. Девушка остановилась. Городовой зло выговаривал студенту, не желавшему отвечать на вопросы. Студент язвил, хохотал, как при щекотке, и чем-то умудрялся дразнить городового. Потом сел на снег и принялся расшнуровывать ботинки:
— Господин городовой, вот сниму ботинки, и увидите, что и там нет оружия… — Студент шутовски бил себя в грудь и, закатив глаза, крестился: — Господи, преврати меня в соляной столб, коли совру…
Унтер, подкрутив ус, подозвал солдата.
— Обыскать! — бросил зло. Он равно не одобрял поведения студента, как и медлительности городового. — Да, да, обыскать…
Людвинская опустила сумку на землю, Поставила на сухое местечко и приготовилась ждать развязки.
Солдат козырнул и сделал шаг вперёд. Говорил деревянным голосом, подражая унтеру:
— Оружие есть? Литература?
— Мы мастеровые с Молдаванки… Зачем нам оружие?! Здесь у господ водопровод чинили, потолок протёк. — Людвинская отвечала не спеша.
— Подними руки! — приказал солдат, не выпуская из поля зрения рассерженного унтера.
Студент сбросил шинель на мокрый снег и грозился снять не только мундирчик, но и рубаху. Злонамеренность была явная, хотя студент выказывал великое старание.
— Подними руки! — повторил солдат, невольно прислушиваясь к крикам студента.
— Смотри, ваше благородие! — с вызовом бросила Людвинская, устав от долгого ожидания несчастья. — Смотри… Один чёрт…
Она подняла руки. Вот и всё. Как это быстро и просто! Сейчас солдат обнаружит пистолет и в сумку заглянет. Конец! Сердце билось яростно. По чрезвычайным законам, введённым в декабрьские дни, «при обнаружении оружия — расстрел на месте без суда и следствия». Расстрел… Почему бы для неё не сделать исключения?! Лицо исказила болезненная гримаса. Да, действительно, почему?! Оружие есть и в кармане, и в сумке. Впрочем, она пощады и не думает просить: как все, так и она.
Солдат невысокого роста. С чернявым лицом. Быстрыми глазами в густых ресницах. Рот крупный. В уголках губ сердитые складки. «Небось ему и расстрелять поручат, — промелькнуло у девушки. — Что ж? Такой расстреляет. Вот и винтовку перекинул через плечо. На шинели осталась полоса от ремня. Неужто такой снег? Солдат-то, как дед-мороз в пушистой вате».
Татьяна с какой-то болезненностью всматривалась в солдата…
— Рррас-стег-ни пальтишко, парень! — Очевидно, солдат повторил несколько раз. Шея покраснела, и голос звенел: — Ррас-стегни… Одурел от страха, вишь, ничего не слышит…
Татьяна с безразличием расстегнула пальто. Очевидно, от волнения она плохо понимала, чего требовал солдат. Унтер довольно кивнул солдату и направился к неугомонному студенту, который, словно на торгах, в расстёгнутой рубахе бросал о сырую землю скомканную шапку.
Руки солдата начали прощупывать карманы пальто. Пистолет лежал в правом кармане. Под тяжестью его карман провисал. И сразу же рука солдата наткнулась на пистолет. Глаза его расширились, испуганно забегали зрачки. Для верности или от неожиданности он заглянул в карман. Да, заглянул — в этом она была свято уверена. И отпрянул. Рука, вздрогнув, отлетела. Глаза их встретились. Её — усталые и спокойные, и его — встревоженные и безумные. Она не могла больше страдать. Казалось, он кричал: «Нет… Нет… Нет!..» А она, посмеиваясь, твердила: «Да… Да… Да…» Вот глаза солдата сузились, беспокойно метнулись и оцепенели.
— Ты что, словно бабу щупаешь?! — загоготал унтер, покончив свои дела со студентом.
Солдат опустил руки. Кругом захохотали. Конечно, чему не засмеёшься, проторчав день-деньской под мокрым снегом да вылавливая смутьянов по приказу начальства.
Солдат подобрался.
— Про-ходи, бро-дяга! — Грубо выругался. — Кому говорю… Шляются тут всякие…
Татьяна боялась ослышаться… Вытерла ладонью пот со лба. Она с трудом воспринимала происходящее. Солдат…. Оружие… Студент… Унтер… Но сумку подхватила, как пёрышко, не давая возможности заглянуть в неё солдату. В глазах улыбка. Женская. Беспомощная.
