Так думала тогда Алиса, быстро шагая от кафе к автовокзалу, но дорогой почувствовала, что ужас как охота есть, зашла в вокзальный буфет, взяла кофе со сгущенным молоком и три пирожка, видом и вкусом смахивавших на губку. Тем не менее она усердно вонзала сильные зубы в жесткую плоть пирожка и прихлебывала теплый, муторно сладкий напиток, и все убрала и умяла до последней капли, до единой крошки, и так здорово подзаправилась, к тому же за каких-то сорок девять копеек, так разогрелась и взбодрилась, что до отхода автобуса успела еще слетать до булочной, схватить кулек баранок и пачку «коровок» — гостинец для Марианны, примчалась назад, не опоздав ни на секунду, через сорок минут сошла в Мургале и ни о чем не жалела, ни на что не сетовала, не досадовала, хотя, по правде сказать, все вышло у нее шиворот-навыворот…

«Оркестр играл блюз», — наткнувшись глазами на то же место в книге, читает Алиса и невольно вслушивается в музыку из радиоприемника; стоящего в изголовье. Мягким движением ее рука гладит раскрытую страницу, как живое существо. «До чего красиво Он Ее любит!» — думает Алиса, постепенно вновь переключаясь со своей жизни на роман, а по радио издалека плывут ритмы блюза, именно блюз передает далекая станция, только Алисе это невдомек. Если бы знала, все, наверно, показалось бы ей еще прекраснее…

И в соседней комнате тоже Марианна слушает, только ей не слышен как бы усталый, как бы печальный, внутренне сладострастный блюз — Марианна слушает, как снова, то долетая сюда снаружи, то пропадая, звучат странные звуки колокола, но думать они обе думают об одном; о чем же еще можно размышлять, если не о Петере, осенним вечером, когда на дворе моросит и льет дождь, о чем еще можно думать и гадать, если не об этом всесветном бродяге, от которого почти пять месяцев нет ни слуху ни духу, и три письма уже вернулись обратно, и кто знает, не вернется ли и четвертое.

Но разве это впервые? Ой нет, нет, не впервые. Разве не так же было, когда Петер ушел в море? Так же. И когда забрался чуть не на край света — на Сахалин? Тоже. И когда на Колыме оженился… Господи! Они с Алисой успели его чуть не похоронить и оплакать: ну все, погиб и не знай где сложил свою головушку! И вдруг в один прекрасный день — открытка, и еще с картинкой. Лучше бы уж свою фотографию прислал, да где ему, балбесу, додуматься! С одной стороны карточки какое-то озеро, сильно заросшее, и вдали не то снежные горы, не то белые-белые облака. А с другой стороны рукою Петера писано:

Белая сторона открытки была исписана сплошь, так что слова про Алису были нацарапаны по самому краю и к тому же поперек.

Марианна тогда все сомневалась, показать Алисе открытку или не показать. Но как передала привет, хочешь не хочешь пришлось все же показать. Что думала Алиса, девочка? Прочитала, поглядела на картинку, плечи вздернула — словно озябла, может, оттого, что озеро выглядело таким диким, неприветливым и заросшим, а вокруг стояли редкие хмурые деревья, и вдали одиноко белели снега и виднелась стая облаков, — подняла плечи, будто поеживаясь, а сказать сказала: «Красиво, мама, правда?» Истинно так оно и было — печальная и холодная, чужая и невиданная, а все же красота…

Писал ли Петер еще оттуда? Не помнится что-то. Должно быть, нет. А следующей весточкой был, наверно, снимок, который до смерти напугал Марианну, — господи, твоя воля! — как у нее упало сердце, глядя на ту карточку. Постаревший, худющий, заморенный — не узнать! Болел, может? Опять какая беда навалилась?.. Макушка, правда, у него рано редеть стала, но здесь, на фотографии, цыплячий пух какой-то веером стоит вокруг головы. Уж не сидел ли в кутузке? Не болел ли тифом? Однако рот до ушей — улыбается, только улыбка какая-то незнакомая, одного зуба спереди нету, может, срывал с пивной бутылки крышку — сломал, а может, в драке…

Потом уж Марианна чуть не до слез смеялась над своими страхами, так как на обороте говорилось:

Дальше шло неразборчиво. Трудно было понять и адрес отправителя, но Алиса все же докопалась, и они узнали, что письмо отправлено из Эстонии, до которой действительно рукой подать.

Они стали готовиться и ждать. Алиса накупила краски и клея, кистей и мела и отремонтировала весь дом, как картинку, побелила и окрасила как настоящий маляр, замазала и зашпаклевала и отделала все любо-дорого смотреть.

Пришло еще одно письмо от Петера — он вроде уж собирается домой, готовится в дорогу, даже заявление начальству накатал и, как говорится, сидит на чемоданах. И в конце мелкими буквами приписка — не будут ли они против, если он прихватит с собой в Мургале своего напарника, который никогда не видел Латвию, того самого Юханна, против чего — да сохрани бог! — ни у Марианны, ни у Алисы возражений не было: пусть приезжает, встретят и примут как дорогого гостя, и пусть уж не взыщет, не обессудит, что у них, в Купенах, нет ничего особого, ничего такого, от чего рот разинешь, ведь здесь, в Мургале, как он, Петер, и сам хорошо знает, смотреть особенно не на что… Так они, посоветовавшись, Петеру и написали, просили все это сказать Юханну и передать сердечный привет, но это письмо вернулось обратно. Они решили, что не поняли наскоро, кое-как накарябанного Петером адреса, что письмо Петера не нашло, и Алиса на мопеде помчалась в Лаувы к Хуго Думиню, который и болтал по-эстонски, и малость разбирал по-письменному, и он подтвердил — так и есть, адрес они напутали изрядно, и, надев очки, четкими, чуть не печатными буквами вывел на конверте как оно должно быть. И письмо это действительно не вернулось, но и ответа никакого не прибыло. И прошел еще месяц. Алиса сшила себе новое платье и сделала перманент, а от Петера опять не было ни слуху ни духу, и Алиса таяла, как ущербная луна.

Тогда Марианна сказала: пусть она возьмет и напишет на его работу, и Алиса жалась и мялась, сомневалась и отнекивалась, в конце концов все же собралась — взяла и написала в рыболовное объединение «Океан», только не знала, кому послать, сперва хотела директору, но потом рассудила, что, наверно, слишком высоко берет — разве у такого большого начальника может в голове держаться целая армия рабочих, и решила, что вернее будет в отдел кадров, где о людях должны знать все. И недели через три получила ответ, что Петр Мартинович Купен в цехе по производству рыбьего жира и в объединении вообще с 17 мая сего года не работает и освобожден по собственному желанию.

А примерно в конце августа в Купены пришло письмо, написанное по-русски. Марианна с Алисой не знали, что делать и как быть, несколько дней все думали: распечатать не распечатать? Пока в конце концов не набрались духу и не вскрыли. Писал письмо Юханн, тот самый Петеров напарник, с которым они в одном цехе делали рыбий жир и с которым жили в одной комнате, когда Юханна бросила жена, тот самый Юханн, который хотел своими глазами повидать Мургале, хотя там ни одного замечательного места нет, ни памятников красивых, ни утесов, тот самый Юханн, который улыбался на снимке, показывая дырку вместо выбитого Петером зуба, хотя они — ни Марианна, ни Алиса — так и не поняли, как оно случилось и при каких обстоятельствах.