— Простите, которое из них ваше имя?
— Само собой, что Джемма, — произнесла она нервно и чуть нетерпеливо и даже покраснела, как видно сталкиваясь с таким вопросом не впервые.
Войцеховский подумал, что не так уж это само собой разумеется и что ей идет эта «Ева» — все равно, будь то фамилия или имя. Натуральная блондинка? Или же искусно крашенная? В принципе безразлично.
— Значит, это вы прислали мне телеграмму?
— Я не знала, нужно ли это, но…
«В ней действительно никакой нужды не было», — рассудил про себя он, а вслух сказал:
— Я в конце концов догадался. Но, признаться, не без труда… Да, а меня зовут Войцеховский. Так что можно считать — мы познакомились.
Он полистал слегка и другие документы: студенческий билет, удостоверение техника по искусственному осеменению…
— Там есть и «права», — сказала она.
— Права — на что? — поинтересовался он.
— Водительские!
Войцеховский нашел и раскрыл «права». Они были новенькие и еще пахли клеем. На моментальном снимке провинциального фотографа Джемма выглядела весьма воинственной и задирала нос кверху.
«Интересно, влияет ли на автоинспекторов выражение лица жертвы?» — пришло ему в голову. Он сложил документы и вернул ей, и девушка взяла их с легким разочарованием — видно, ожидала, что свеженькие «права» произведут на Войцеховского большее впечатление,
— Ну так. Завтра в пять. Едем на ферму школы механизации брать кровь на бруцеллез. Вопросы есть?
Вопросов не было.
— Тогда все.
— Ничего не все! — вступила в разговор Мелания. — Мы пришли пригласить начальство на коллективные блины.
— Вот как?
Ну, пан Войцеховский, не дал ли ты маху со своей хваленой педагогикой? Разве не тебе все же, а Мелании, с ее жалкой шестидесятирублевой зарплатой, полагалось бы организовать эти «коллективные блины», или как их там ни назови? Пойти? Особого желания нету. Не пойти? Вроде неловко. Хм. Ну, в конце концов, стоит ли поднимать такой пустяк на принципиальную высоту. Можно и пойти. В служебном помещении это, пожалуй, даже удобнее, чем у себя в квартире, — никаких обязанностей, и статус гостя позволяет действовать по настроению, по обстоятельствам, в то время как на хозяина дома традиция и этикет взваливают целый воз всяких обязанностей, и вашу любезность при желании могут истолковать всяко…
— Будь по-вашему! — согласился он, готовый принести жертву, но чтобы оставить себе лазейку и в случае чего с этих «блинов» смыться, добавил, что долго отсутствовать дома не сможет, так как ему, вероятно, будут звонить из «Копудрувы». Такая отговорка не выдерживала никакой критики, ведь на участке его разыскали бы по телефону с таким же успехом, как дома. Однако ни Мелания, ни Джемма ничего на это не сказали — тем лучше.
Войцеховский прошел в другую комнату, чтобы взять кое-что из запасов, предназначенных именно для таких — решительно непредсказуемых — случаев, и внести свой пай в общую копилку. Ему было слышно, как Мелания с Джеммой тем временем беседуют, и про себя он отметил, что девушка ведет себя естественней, чем в его присутствии, свободней, что и понятно, ведь он как-никак считается ее начальником, наставником и к тому же совсем чужой человек, который, кстати, фамильярных отношений не жаждет и этого не скрывает, с тем чтобы заблаговременно предупредить общий для женского пола недуг — стремление сесть на шею или хотя бы попытки такого рода. Голос у Джеммы был тихий, как бы севший, — от природы ли, или тоже от почтения к нему, Войцеховскому, зато велегласный рокот Мелании выдавал характер беседы. Джемма, видно, спросила про Тьера, так как Мелания ответила:
— А как же, из Африки… Сам? Нет, не бывал… в Германии только… в войну… Здесь и достал… у одной женщины, звать Алисой…
Войцеховский невольно весь подобрался, ожидая, что сейчас будет назван и Петер, и хотя это имя упомянуто не было, он знал, что при первой возможности Мелания выложит новенькой все о нем и о его жизни, подробно, всю подноготную, подавая картинно, как классный повар, события прошлого с гарниром буйной фантазии, да еще под мелодраматическим соусом. Как всякого замкнутого человека, Войцеховского отчаянно злили и раздражали попытки людей посторонних разобрать его жизнь по косточкам и копаться в его душе, но он был достаточно умудрен опытом, чтобы понять: всякое противодействие этому — донкихотство и может только сделать его смешным. И, никогда не опускаясь до объяснений и ничего не оспаривая, он только улыбался и посмеивался, когда его слуха достигала одна из тех фантастических версий, творцом которой, как он не без оснований полагал, была санитарка Мелания, его правая рука и опора, его тень и его несчастье — старая перечница Мелания, которую он, наверно, уже раз десять хотел, намеревался, уволить, но так и не уволил, ибо понимал, что, уволив, опять примет и в итоге будет наверняка еще гораздо хуже…
Войцеховский достал из шкафа коробку шоколадных конфет и уже потянулся за бутылкой «Муската», однако передумал. Начинать со спиртного негоже, спиртным надо кончать. И какой резон совращать Меланию — самому же придется стерилизовать инструменты и, может быть, даже мести контору. Он возвратился и надел пальто.
— Феликс! Фе-еликс! — хрипло заскулил Тьер, видя, что Войцеховский собирается уйти.
Подошел и Нерон и, как и прежде, смотрел снизу вверх, хотя лицо хозяина видел вряд ли. Войцеховский искоса взглянул на Джемму: все еще боится собаки? Боится. К сожалению. Коротким жестом он коснулся головы Нерона. «Ах ты мое чучело гороховое», — с нежностью подумал он, не сознавая, что мыслит словами Мелании.
Между тем ветер улегся, снег перестал и начал оседать, делаясь ноздреватым и все больше превращаясь в серую водянистую кашу, которую никто в Мургале не сгребал, не сгонял, полагая, что это труд напрасный, все равно к утру она сама растает и сойдет. Пусть и запоздалая, непутевая и капризная, а все же на дворе весна, и ничто на свете, никакие каверзы природы и фокусы погоды не могли, в сущности, ничего изменить и повернуть вспять.
— Иной год в эту пору на берегу речки цветет ветреница, — сказала Мелания со вздохом. Но в мечтательном настроении она пребывала недолго. Очень скоро Мелания вновь оживилась и стала рассказывать о хозяевах домов, мимо которых они проходили, называя фамилию, профессию и объясняя, кто кому и кем доводится: она листала Мургале как семейный альбом для приезжего гостя, для Джеммы то есть, не для Войцеховского же. И слыша, как та отзывается иногда рассеянно и односложно, Войцеховский чувствовал, что девушка думает о чем-то своем, не имеющем связи с тем, что вещает Мелания, и незнакомые имена и фамилии проскакивают мимо ее ушей, не ассоциируясь с желтыми, синими, красными и вовсе неосвещенными окнами, которые должны были стать для нее, но не стали зрительным знаком безвестных имен и фамилий. Про себя Войцеховский отметил, что Мелания даром, совершенно впустую тратит порох, занимаясь бескорыстной и благородной просветительской деятельностью, но вслух этого не сказал, Меланьина трескотня избавляла его от необходимости болтать, чего он недолюбливал. И о чем бы они могли втроем говорить? Сетовать, к примеру, на позднюю весну? Или он мог бы расспрашивать Джемму про папу и маму? Пытаться определить, будет ли из нее толк, или это, как в прошлом году, еще одна Аэлита? Все постепенно само собой прояснится, когда придет время. Выводы a priori, основанные на одних расспросах, — он это знал — часто бывали скорее ошибочными, чем верными, ведь все зависело в общем от того, хорошо ли подвешен язык у «подследственного», а язык в их профессии играл роль второстепенную.
В жилых апартаментах ветеринарного участка — как называл Войцеховский ту часть дома, где обреталась Мелания и где помимо ее комнаты и кухни был еще закуток, прозванный конурой практикантов, — пахло блинами и стоял чад от разбрызганного по плите сала. Стол был накрыт на три персоны, и между тарелками, к неудовольствию Войцеховского, тянула вверх горлышко четвертинка с Меланьиным «бальзамом» — настоянной на травах водкой, желтоватой жидкостью с плавающими в ней загадочными листиками. Если верить Мелании — целебной: летом она освежает, а зимой согревает, весной помогает от авитаминоза, а осенью от насморка. И поскольку секрета бальзама Мелания не выдавала, Войцеховский называл его универсальной микстурой на базе коровьей мочи с растительными добавками для улучшения вкуса и пил весьма неохотно — практически лишь тогда, когда иного выхода не было. Бальзам, он же микстура, имел привкус прополиса, мяты, тополиных почек и еще чего-то, все это составляло интересный и очень пикантный букет, однако Войцеховский, доктор есть доктор, проявлял осторожность в отношении всего, что принимал per os. И при виде сего приложения к блинам он откровенно поморщился, так как по опыту знал, что Мелания, которая в общем терпимо относилась даже к его определению напитка, обижалась донельзя, когда бальзамом пренебрегали. Она, конечно, хотела только хорошего, но имела на этот счет свои представления.