— Километров двадцать пять до поворота, — стала объяснять она, — потом еще шесть по…

— Ну что ж, залезай! До поворота подброшу.

Она взобралась в кабину. Там было тепло и душно, остро пахло бензином и маслом, так сильно пахло, угарно, что не продохнуть. Зато теперь она двигалась к цели — наконец, наконец! И по такой пустынной дороге двигалась очень быстро — тяжелый, неуклюжий и тупорылый грузовик, встряхивая кладь и кидая из стороны в сторону прицеп, пожирал как прорва дорожные столбы и деревья, которые то высвечивались в лучах фар, то гасли, то вставали впереди, то стремительно исчезали сзади, ухнув во тьму как в пропасть.

Шофер за дальнюю дорогу истомился одиночеством, и возможно также, что его клонило в сон. И, не дожидаясь вопросов, просто от скуки, он стал словоохотливо и откровенно рассказывать, что работает в Спецстрое — возит строительные блоки, что у него жена и трое детей, две девчонки и парень, что мальчик весь пошел в него, такой же баловень, озорник и сорвиголова, как отец, так что приходилось и за ремень браться — парню, как и ему в свое время, туго дается школьная наука, на уме одни моторы и машины, тоже шоферить, наверно, будет… Потом полюбопытствовал, есть ли у нее дети и муж, и Ритма сказала — да, есть, два сына и, конечно, есть муж, и, упомянув Айгара, Атиса и Вилиса, она снова забеспокоилась: так поздно — что могут подумать о ней домашние? И, не зная что делать, куда деваться от тревоги и опасений, она отвела душу и рассказала шоферу про автобус, который должен был пойти, но не пошел — не пошел и баста, что ты ему сделаешь. И водитель, сдабривая свою речь крепким словцом, сказал, что в автобусном парке все они как на подбор лодыри и бездельники, байбаки и лентяи, лоботрясы и шалопуты, им бы только бить баклуши и тянуть резину, что он бы на ее месте разнес в щепы будку диспетчерши, раз нет порядка — и не надо, что самому начальнику парка он показал бы где раки зимуют — авось не первый фон-барон, которому он мозги вправляет. И горячась, и от собственного красноречия входя в раж, водитель жал на педаль газа так, что громадная машина неслась как бешеная, тряслась и прыгала, и ветер вокруг кабины выл со свистом.

Это было волнующе и жутковато — так мчаться сквозь ночь, и Ритма ехала, снедаемая тоской по дому и нетерпением. Все утро, да и потом она стремилась, рвалась из дома, чуть не как из тюрьмы, но стоило случиться запинке с автобусом и стоило ей с полчаса поторчать на дороге, как дом потянул к себе с неодолимой силой — ей хотелось домой, и только домой. И, предаваясь своим мыслям, Ритма старалась представить себе, чем занимаются сейчас ее мужчины: Атис, наверно, рисует или, возможно, лег спать, Айгар, надо думать, сел наконец за уроки, Вилис возвратился, а поесть толком нечего, — найдут ли они без нее в кладовой отварную картошку и сообразят ли, хоть один, поджарить на ужин с салом?

Так думала Ритма, в то время как машина, громыхая прицепом, мчала и неслась по шоссе, вспарывая тьму клыками фар и раскапывая вечернюю тишину, как дикий кабан.

Когда они приблизились к повороту, пошел снег. Сперва он падал редкими хлопьями, а соскочив с машины, она очутилась в хороводе светлых мотыльков. Все вокруг мелькало и мельтешило, колыхалось и трепетало.

— Снег… — проговорила она, точно удивляясь, хотя недавно сама подумала — должен пойти снег.

— Что? — не расслышав за фырчаньем мотора, переспросил со своей верхотуры шофер.

— Снег! — по-русски повторила она.

— Ну его к черту! — в ответ крикнул он и сплюнул: дорога-то сейчас укатанная, ровная и гладкая как стол, а снег ее только испортит, изгадит. Пыхти тогда, хлебай колесами кашу — пока не рассветет, грейдеры на шоссе носа не покажут, и думать, и ждать нечего.

Так говорил он с сердцем, и был, пожалуй, прав. Снег — только помеха. И для Ритмы, и для нее тоже. Разве не быстрей, не сподручней идти, когда на тебя сверху не сыплет? Однако, свернув на проселок у столбика с дорожным указателем «Мургале — 6 км», она, еще не запорошенная снегом, огляделась и со странным волнением подумала: «И все-таки красиво…» — а хлопья бесшумно садились на ее плечи и на волосы.

То, что происходило сейчас дома, Ритма угадала почти в точности. Атис, сидя над листом бумаги и еле разлепляя глаза, мазюкал его акварельными красками, всеми силами отгоняя подбиравшийся к нему сон. Айгар же, который вовсе не возражал бы лечь на боковую, сел наконец за книжки, надеясь хотя бы редким гребнем прочесать кое-что из завтрашних заданий. Не угадала она только про Вилиса — только па его счет она ошиблась.

А он стоял сам не свой и глядел на свою тень. Он не был мистиком, отнюдь нет, он понимал, что странный образ на стене — дьявольская игра света и тени, что стоит ему повернуться, изменить положение, и все исчезнет, сгинет, но именно этого он и не мог — не было сил ни повернуться, ни изменить положение, так как все внутренности в нем сжались в кулак, сплелись в клубок и натянулись канатами, сдавливая его и грозя лопнуть.

За дверью послышались шаги. «Ритма!» — с бессильной надеждой подумал Вилис, как будто бы ей одной было дано вырвать его из пут и тенет колдовства, и свет, брызнувший из комнаты, сразу же стер изображение со стены.

— Это ты, пап? А я думал — мама. Что ты тут делаешь в темноте?

Айгар зажег свет.

— Елки зеленые! Ч-ч-то это у тебя такое? Эт-то же лосиные уши, провалиться мне на этом месте! Настоящие лосиные уши, честное слово!

— Были когда-то лосиные уши… — произнес наконец Вилис, точно просыпаясь. Ему хотелось посмеяться над своим заблуждением, но все органы в груди и брюшной полости были, казалось, по-прежнему сжаты в тугой комок, и он избегал смеха, так же как громкого слова и резкого жеста, инстинктивно боясь, как бы внутри что-то не лопнуло.

— Ат-тис, чертяка! Атис, жми сюда! Ф-фатер принес лося!

В двери показался и младший и, часто моргая, оторопело и с опаской, как бы не дыша даже, глядел на зверя, тогда как Айгар восторженно прыгал вокруг Вилиса в каком-то дикарском военном танце, в такт которому с древних времен сердца мужчин гнали по жилам кровь.

Ну вот оно — изумление и восторг, то, о чем Вилис мечтал, чего жаждал. Но почему же вокруг его головы не засиял нимб? Может быть, он просто одурел от счастья? Или же счастье, раз оно добыто, перестает быть счастьем?..

— Помоги мне снять, — устало сказал сыну Вилис, имея в виду рюкзак, лямки которого врезались в толстые рукава меховой куртки.

Айгар взялся за сумку и принялся стаскивать.

— Тяжелый как черт… Сам убил?

Вилис кивнул.

— Ага… — Рассказывать ему ничего не хотелось, он чувствовал себя выжатым, усталым, сумка тянула плечи, как мешок картошки. — Сперва отстегни пряжку. Так… Обе лямки сразу не надо… А где мама?

— Мамы еще нету дома.

Рюкзак тяжело съехал на пол,

— Так. Теперь давай миски. Надо выложить и поставить на холод… Куда же она ушла?

— Мама? — развязывая шнур, переспросил Айгар. — Махнула в Раудаву.

— В воскресенье? — удивился Вилис. — А зачем?

— Думаешь, она мне говорит? — с легкой обидой отозвался Айгар — резкость матери, видно, все еще его уязвляла.

— А давно?

— Что давно?

— Да ты глухой, что ли? Каким автобусом она уехала?

— Мама поехала не автобусом. А на машине Каспарсона.

Он помолчал.

— Вон что… — глухо проговорил наконец Вилис и сухо покашлял.

Он уже повесил куртку, но опять потянулся к вешалке.

— Пап, ты еще куда-нибудь двинешь?

— Скоро вернусь, — ответил Вилис, не зная, стоит ли сказать, что он хочет пройти до остановки, и все же не сказал.

Небо висело над крышами хмурое, готовое просыпаться снегом. По наезженной дороге катил, разбежавшись, ветер. Вилис медленно добрел до калитки. Его жидковатые волосы раздувало, так как он не взял шапки, но возвращаться не хотелось. Он только поднял воротник и сунул руки в карманы — мерзнуть они не мерзли. И широким шагом двинулся к остановке. Вечернюю тьму разгонял свет в окнах и серо-синий отлив снега. У ветеринарного участка качался на ветру фонарь, отбрасывая дрожащий блик. Вилису пришло в голову взглянуть на часы, и он остановился под фонарем, колеблющийся свет которого то обнимал его трепетным сиянием как ореол, то ускользал вбок, оставляя его в густом сумраке. Как и в жизни, подумал он.