Изредка в дом к молле Лупулла заходил сам кази молла Ачилды. Белолицый, благообразный старик с седенькой клинообразной бородой, в белом тюрбане и малиновом халате, он садился на ковре и всецело завладевал вниманием хозяев, а если были гости, то — и вниманием гостей.

— Всевышний им не простит… не простит, — произносил он с угрозой, когда разговор о делах входил в самый разгар. И непонятно было сидящим, кому он грозил: то ли русским, которые беспрепятственно плавали на пароходах и каюках по Амударье и не позволяли туркменам без разрешения водить лодки по реке; то ли самаркандскому шейху Сафа — предводителю ордена каландаров за его непротивление христианскому злу, поселившемуся на мусульманских землях; то ли самому эмиру бухарскому — почитателю европейского…

По пятницам Янгыл удавалось заглянуть в дом своих родителей. И тут, уткнувшись лицом и плечо матери, она давала волю своим слезам, высказывай свою нелюбовь к мужу. Бике-эдже успокаивала дочь.

— Такая женская доля, Янгыл-джан, — ласково говорила она. — Я ли тебе не хочу счастья. Да я только и мечтаю о том, чтобы тебе жилось, как ханше. Когда ты плачешь, плачу и я. Когда смеёшься, то и моя душа радуется. Знай, что родная мать всегда думает о своих детях и никому не позволит их обижать. Вот родится ребёнок — веселее тебе будет…

Поговорив с матерью, Янгыл уходила во двор и начинала расспрашивать Солтанмурада о разных новостях. Спрашивала сначала о незначительном и постепенно приближалась к самому главному.

— А Арзы — твой друг, говорят, совсем уехал из Базар-Тёпе? — наивно спрашивала Янгыл и видела, как у брата растягиваются в лукавой улыбке губы.

— Вах, Янгыл, — отвечал бойко Солтанмурад. — Да он больше с тобой дружил, а меня звал к себе просто так.

Янгыл испуганно оборачивалась по сторонам, зажимая брату рот ладонью.

— Да ты потише, братец. Зачем так громко?

— Ладно, Янгыл-джан, — с серьёзным видом выговаривал Солтанмурад. — Когда я узнаю что-нибудь об Арзы — я тебе скажу непременно. Только зачем тебе теперь знать о нём?

— Да интересно всё-таки…

Так, в тихих заботах, в тоске и мимолётных коротких радостях миновала зима, и в первом весеннем месяце Янгыл родила девочку. Но дочь не принесла в дом радости.

Молла Лупулла, несмотря на свою немощь и вечные болезни, от которых он никак не мог избавиться ни амулетами, ни заклинаниями, — воспринял рождение девочки как оскорбление. Это от него-то, благородной крови и племени человека — родилась дочь?! Нет, он ожидал только сына. Ему надо было сына, который унаследовал бы склонности отца и всю свою жизнь провёл бы в вечном поклонении аллаху. Он даже отказался взглянуть на дочь. А Огульсолтан-эдже проворчала, едва роженица пришла в себя после родовых мук:

— Неблагодарная ты женщина, Янгыл. Неужели не могла угодить мужу? Сына надо было родить, сына! — И злобно подытожила: — Да разве ваше ишачье племя способно угодить хорошим людям? Нет, от вас не жди хорошего…

Прижимая новорождённую к груди, Янгыл заливалась горькими слезами.

Однажды ночью, как раз под пятницу, Янгыл проснулась от громкого плача свекрови. «Что-то случилось!» — подумала Янгыл и выскочила во двор. Плач доносился из комнаты мужа: там он в последнее время жил и совсем не подходил к жене, потому что был слишком болен. Она навещала его изредка: подавала ему пить и есть, но он ничего не принимал. Сейчас, выскочив во двор и вбежа вв комнату мужа, Янгыл увидела склонившуюся над сыном мать и его самого — жёлтого, без каких-либо признаков жизни…

— Что случилось, эдже, почему вы плачете? — с испугом выкрикнула Янгыл, но, приблизившись к постели мужа, вдруг поняла, что молла Лупулла мёртв. Мать в исступлении билась над его трупом. Вскоре прибежал отец, брат Хамза, Гызлархан-Шетте, и двор наполнился заунывными, полными отчаяния, воплями. А из соседских дворов на плач уже спешили люди…

Следующие два дня прошли для Янгыл, как во сне. Покойника обмывали, одевали. Приходили люди — взглянуть на модлу Лупулла. Пожаловал и сам кази молла Ачилды с приближёнными. Затем мертвеца положили на носилки, и похоронная процессия бегом отправилась на мазар.

Янгыл с холодным, неподвижным лицом, с сухими горящими глазами сидела в углу комнаты и ни о чём не думала. Ей было совершенно безразлично, что происходит вокруг неё.

Над Амударьей разгуливала зима. Правда, заморозков ещё не было, и вода, как и тысячи лет назад, с уверенной силой мчалась по её широкому руслу. Но беспрестанно шли дожди или мокрый снег, и оживления не чувствовалось ни на суше, ни на воде. Лишь изредка со стороны Термеза появлялись запоздалые каюки. Спешно, не задерживаясь на стоянках, проносились они мимо, к Чарджую.

В декабре возвращался из своего последнего рейса «Обручев». Когда пароход достиг места, откуда виднелись берега Чаршанги и прибрежных селений, от парохода отделилась лодка и направилась к селению. Четверо дюжих матросов вели судёнышко поперёк реки, налегая с силой на вёсла. В лодке на мешках сидели Закир-ага и Арзы.

Когда лодка пристала к песчаному берегу и оба амбала, выйдя на сушу, выволокли свои мешки с пожитками и подарками, русский матрос сказал:

— Ну, друзья, желаю вам счастья. Свыклись мы с вами, расставаться жаль. Отдыхайте, если удастся, а по весне — ждём на корабль…

— Спасибо, Иван, — отозвался Закир-ага и всем четверым поочерёдно пожал руки.

— Молодец твоя, батька. Очень молодец! — проговорил Арзы и тоже попрощался с матросами.

Лодка направилась вновь к пароходу, а Закир-ага и Арзы взвалили мешки на плечи и зашагали к селению. Когда они уже подошли к крайним кибиткам; с реки донёсся гудок парохода. Грузчики догадались — это кочегары Алим и Мишка дали прощальный гудок.

— Да, жалко расставаться с ними, — серьёзно сказал Закир-ага и помахал рукой в сторону уходящего парохода.

Арзы тоже помахал.

Был полдень, и амбалам без труда удалось уговорить турмена-яшули, одного из жителей этого села, чтобы он дал им верблюда — свезти до Базар-Тёпе вещи. Арзы направился к подножию гор, где паслись верблюды, и скоро привёл одного из них. Тут же уложили его, взвалили ему на горб и привязали мешки, подняли на ноги и двинулись к горам. Верблюд шёл широким размеренным шагом, и путники с трудом поспевали за ним. Оба молчали. Молчали напряжённо. Ибо только теперь, когда им предстояла скорая встреча с близкими, каждый почувствовал, что сердце его переполнено невыразимой радостью.

В воображении Арзы замелькали лица отца, матери, братишки, но не надолго. Тотчас же их вытеснил образ любимой — то улыбающееся, то плачущее лицо Янгыл. Юноша попытался отогнать это видение, потому что сознание его давно твердило, что она теперь жена другого, и он не должен покушаться на чужое семейное счастье. Но это же сознание спрашивало: Есть ли оно там у них? А может быть, семейное горе?» Мысли его, противоречивые и вздорные, не давали покоя сердцу. И чем ближе подходил он к Базар-Тёпе, тем тяжелее становилось у него на душе…

Поздно вечером, когда в закоулках Базар-Тёпе уже никого не было, и только бегали собаки, — Закир-ага и Арзы распрощались, чтобы завтра встретиться вновь. Закир-ага повёл верблюда к себе Арзы вошёл во двор и постучал в дверь. И тотчас услышал голос матери, а затем в сильном волнении, в темноте почувствовал на своих плечах тяжёлые руки отца — Хакима-ага и прижимающегося к груди брата. На многочисленные вопросы родных Арзы отвечал:

— Слава аллаху, всё хорошо… Всё хорошо… Вот приехал…

Мать Сона-эдже ласково приказала младшему:

— Аллаяр-джан, ну-ка зажги поскорее огонь. — Арзы услышал, как в темноте зачиркал Аллаяр железкой о кремень и посыпались искры. Тогда Арзы, чтобы удивить родных, вынул из кармана коробку спичек.

— Э-хей, — удивлённо протянул Хаким-ага. — Вон ты, оказывается, с чем приехал! Это спички, да?

— Да, отец, это и есть спички, о которых мы раньше много раз слышали, но не видели. А у русских спички у каждого в кармане.