Я очень удивился, засмущался, начал вежливо отказываться, но очень трудно быть вежливым и в то же время кричать, я говорил тихо, он не расслышал и направился к террасе, полагая, что его приглашение к обеду принято мною. Что мне оставалось делать — не спину же показывать ему вопреки всем правилам вежливости? Я пошел за ним.

Это был странный дом — просторный, богатый, но как бы нежилой. Мебель вся была затянута чехлами, картины по стенам завешаны плотной бумагой, пожелтевшей от солнца и пятнистой от мух, бронза — в пыли, фарфор в дорогой старинной горке — на ключе, рояль закрыт попоной с красной бахромой. Старик оставил меня подождать, ушел и появился только минут через двадцать, совершенно преображенный, выбрившийся, переодетый, со вставными челюстями.

Обедали мы вдвоем, подавала усатая угрюмая старуха, очень неодобрительно смотревшая на меня — под ее взглядом кусок не лез в горло. Но хозяин был приветлив, обходителен, и я пообедал славно. Досаждало только чрезмерное любопытство хозяина — откуда я, кто да как попал в Андижан. Все время приходилось отрываться от тарелки, потому что разговаривать сквозь набитый рот неприлично.

— Значит, вас послал из дому отец…

— Да, отец.

— Умный человек. Он послал вас узнать, почем на свете продают фунт лиха. И вы что же — узнали?

— Да пока не особенно.

— Еще узнаете.

Старик почему-то перешел на «вы» со мною. Обед уже кончился, старуха собирала тарелки. Я сказал, стараясь выражаться изысканно:

— Я до сих пор не знаю вашего имени-отчества, поэтому вынужден благодарить анонимно.

— Матвей Семенович Табачников, — представился он и подал мне бланк, на котором сверху красивым английским шрифтом было напечатано: «Торговая фирма Табачниковы, отец и сын. Одесса, Канатная, 18, соб. дом, телефон 53–82». Присутствовал твердый знак, бланк был дореволюционным.

— Понимаю, — сказал я, — у вас до революции было свое дело в Одессе.

— У нас и теперь есть дело, мы держим галантерейный магазин, — с достоинством ответил старик.

Я сообразил: в этот обширный дом я попал через ворота, сзади, а фасадом он выходит на Советскую — средоточие всех андижанских магазинов и лавочек.

— Так вы «Триумф изящества»! — воскликнул я.

— Да, — самодовольно ответил старик. — У нас лучшая галантерея, самая лучшая. Мы получаем товар из Ленинграда, а не из Москвы. Ленинград и Москва — это две большие разницы по изяществу, позвольте вам заметить. А раньше в Одессе мы торговали только парижским товаром. Однажды в Одессе к нам зашел принц Ольденбургский, его императорское высочество, из августейшей семьи. Он купил два носовых платка. А еще раньше к нам зашла знаменитая киноактриса Вера Холодная. Я предложил ей лионские кружева на белье. «Кто будет тот счастливец, которого вы удостоите созерцать эти кружева?»— сказал я. Она засмеялась. «Кружева редкие, но слишком дороги даже для меня». — «О-о! — воскликнул я. — Это пустяки. Вам будет тридцатипроцентная скидка, только подарите мне вашу фотокарточку с подписью». Она подарила мне фотокарточку с подписью, взяла кружева и ушла. А я отдал эту карточку и образчик лионских кружев в «Одесский листок», и там появилась реклама: «Вера Холодная купила у нас лионские кружева на панталоны». И внизу крупными, полувершковыми буквами: «Молодые люди, внимание!» Что же вы думаете? На другой день все одесские дамы покупали у нас лионские кружева! Коммерция — это искусство, молодой человек! А вы знаете коммерческую корреспонденцию?

Этим вопросом старик сразу открыл передо мною все. Постоянная служба, вот к чему он клонит. Постоянная служба — предел мечтаний каждого безработного! Но коммерческой корреспонденции я не знал. Признаваться в этом было страшно, я ответил уклончиво:

— Немного… Имею общее представление.

— Это ничего, научитесь, — сказал старик. — У меня есть книга с образцами коммерческой корреспонденции. Только надо заменять слова: вместо «милостивый государь» писать «милостивый гражданин». А какой у вас почерк?

— Средний, довольно разборчивый, — ответил я, хотя на самом деле почерк был у меня безобразный и путаный. — Кроме того, я немного печатаю на пишущей машинке.

— О-о! — сказал старик. — В Одессе у нас была пишущая машинка американской фирмы «Смис-премьер». Какая машинка!

— «Ундервуд» лучше, — небрежно заметил я.

— Вы думаете? Но у «Смис-премьер» два шрифта — крупный и мелкий, оба отдельно.

— Это уже устарело. На «Ундервуде» шрифты объединены.

— М-м-м… — Старик недовольно пожевал губами. — Не все то лучше, что новое, лично я предпочитаю «Смис-премьер»… Ну, теперь вы догадались, надеюсь?

Слава богу, он не заставил меня писать в его присутствии. А потом я постараюсь выработать почерк.

— Догадались? — повторил старик.

— Вы, как я думаю, хотите поручить мне ведение коммерческой корреспонденции.

— Да, — сказал старик. — Зачем бы иначе я пригласил вас обедать? Старик Табачников ничего не делает без расчета. Видите ли, мы ведем дело вдвоем, я и сын. Сейчас мой сын временно отсутствует, мне нужен честный, скромный помощник. Жалованье — тридцать рублей в месяц, без всяких там дополнительных выплат в профсоюз, в лечебную кассу. Для посторонних вы — мой племянник. Вы согласны?

Еще бы! В этот же день я перебрался в галантерейный магазин, в заднюю комнату, где хранились ящики с товаром, разложил на топчане свою постель, безмерно благодарный старику за бесплатное жилье сверх жалованья. Но старик Табачников ничего не делал без расчета — в моем лице он приобрел и помощника и ночного сторожа, что он сам и пояснил мне в ответ на мои благодарственные излияния. Впрочем, ночью от меня требовалось немного — оставлять дверь, ведущую в магазин, открытой, больше ничего.

Зато днем работы хватало. Старик поручил мне галантерейный магазин целиком — я вел учет, переписку, выдавал приказчику товар, получал на железной дороге прибывшие из Ленинграда ящики, по четвергам снимал остатки и заносил в особую ведомость. Приказчиком служил рыжий, веснушчатый человек, всегда чем-то опечаленный, с длинным унылым носом и таким же унылым тягучим голосом, он предлагал покупательнице, скажем, пуговицы, а казалось, он предлагает похоронный венок. Для галантерейного магазина приказчика хуже нельзя было выдумать. Но все же торговля шла бойко, старику доставалось каждую неделю сотни три чистого барыша. Кроме того, он пропадал целыми днями по другим делам, тоже, надо полагать, небесприбыльным, но в эти его дела я не был посвящен. Старик коротко пояснял — ходил по делам Штейна — и этим ограничивался.

В те годы на многих журнальных обложках можно было прочесть объявление: «Последняя мода Парижа, ожерелье из жемчуга искусственного, французского типа «Конта», 42 см — 11 р. 40 к., 49 см — 14 р. 40 к. и 130 см — 26 р. 40 к. (все с серебряными замочками). Л. Штейн, Ленинград, проспект Нахимсона, 29)3». Так вот Матвей Семенович Табачников был представителем Л. Штейна в Андижане, удивляло только одно: почему это представительство отнимает у Матвея Семеновича так много времени, словно бы он поставил себе непременной и священной целью украсить всех андижанских женщин, в том числе и узбечек, жемчужными ожерельями французского типа «Конта»?

Как-то я высказал приказчику свои мысли насчет этого представительства. Приказчик усмехнулся, но ничего не ответил.

Позже, когда мы попривыкли друг к другу, он стал разговорчивее. Известно, что все слуги всего мира всегда склонны потолковать о хозяевах осудительно, а мы были слугами Матвея Семеновича, и нам тоже хотелось потолковать осудительно… Так день за днем, слово за словом — и старик начал вырисовываться передо мною в ином свете.

В те времена в стране утверждался (однако не успел утвердиться) новый тип негоциантизма, не классический английский либо голландский тип, а смешанный русско-американский, точнее — одесско-ярославско-американский. От царской Одессы он унаследовал комбинационные способности и склонности к аферам, от старого Ярославля — оборотливость и сметливую жуликоватость, от американизма позаимствовал беспощадное, целеустремленное хищничество. Этому негоциантизму, чтобы по всем статьям побить чисто американский, не хватало только масштабов, всячески ограничиваемых неусыпной бдительностью финотделов и следственных органов.