Кемине возразил:

— Плачем горю не поможешь. Разве оно у тебя одного? И моя судьба сложилась не лучше твоей. Если от рыданий может быть польза, тогда давай плакать вместе.

— Я и сам знаю, что от плача нет толку, — ответил Яздурды-пальван, успокаиваясь. — Просто я слишком долго носил в себе свои страдания. Поделился ими с тобой, пожаловался — и будто легче стало на душе.

— Вот и хорошо! — сказал Кемине и, взглянув в сторону юношей, спросил: — А они откуда?

— Вот тот, смуглый, красивый и высокий, из нашего Серахса. Его зову Гельды.

— Гельды? Я его не знаю.

— Если самого не знаешь, то должен знать его отца. Помнишь пастуха Артыка, погибшего в бою с захватчиками хана Аббаса?

— Вспомнил… Вижу его как сейчас!

— Верно. Гельды точная его копия и по внешности и по характеру. Разве только немного молчаливее.

— А тот, второй, желтолицый, откуда?

— Из Векиля. Он тоже хороший юноша. Только очень несчастный.

— Он, наверное, болен? У него нездоровый цвет лица.

— Ай, и не спрашивай, очень больной.

— Если он из Векиля, то, наверное, знает Молланепеса? [10].

— Это поэт, о котором недавно начал говорить народ? — спросил Яздурды-пальван и окликнул желтолицего юношу: — Овез, подъезжай к нам!

Овез приблизился, думая, что ему хотят дать какое-то поручение. Хотел спросить какое, но не смог — закашлялся. Лицо его стало похожим на серый камень. Яздурды поддержал юношу. Прошло несколько минут, прежде чем Овез смог заговорить.

— Проклятая астма свалит меня, — сказал он, вытирая ладонью рот. — Один мясник в Хиве советовал мне курить терьяк. Но ведь для этого нужны деньги.

При слове «терьяк» в глазах у Кемине сверкнуло возмущение.

— Мясник тебя обманул! Только, невежды могут давать такие советы. Если будешь курить терьяк, только растравишь болезнь. Лучше ешь больше, одевайся потеплее да не спи под дождем и на снегу.

Овез благодарно кивнул.

— Ты из самого Векиля? — спросил Кемине.

— Нет, из аула Непесов.

— Это каких? Непесов-маслобоев?

Овез с гордостью возразил:

— Нет, я из аула Молланепесов. Теперь уже не встретишь человека на всем Мургабе, который не знал бы Молланепеса. Я говорю о поэте Молланепесе, который соперничает с прославленным по всей туркменской земле поэтом Кемине.

Шахир улыбнулся. А Яздурды-пальван, словно забыв все свои горести, лукаво подмигнул Овезу:

— А ты не знаком с Кемине-шахиром?

— Я только знаю его имя и люблю его стихи.

— Так что ты мне дашь, если я познакомлю тебя с Кемине? Халат подаришь?

— Если пообещаю, то обману. На халат у меня денег не хватит, — признался Овез. — Но я до самой Хивы буду вместо тебя по ночам стеречь караван.

— Согласен и на это! — смеясь, ответил Яздурды-пальван, похлопав Овеза по плечу. — Только два условия не подходят: во-первых, с твоим здоровьем ты не сможешь работать за меня по ночам, во-вторых, Кемине-шахир ненавидит взяточников… Не правда ли, поэт?

Кемине кивнул:

— Правильно говоришь. Это верно, что я ненавижу взяточников.

Глаза Овеза расширились. От волнения он не мог вымолвить слова. Он был рад встрече с поэтом и боялся, что сказал лишнее. Наконец, смущенно улыбнувшись, он тихо сказал:

— Простите меня, шахир-ага, я не узнал вас. — Потом осуждающе взглянул на Яздурды: — Почему вы не предупредили меня?

— Ничего страшного! Не переживай. — Кемине ласково улыбнулся. — Скажи лучше, чем занимается сейчас Молланепес? Я слышал, что он искусный музыкант.

— О да! И еще он учит детей, — с готовностью начал рассказывать Овез. — Когда он изъявил желание обучать мальчиков и девочек, люди поставили рядом с его жильем большую белую кибитку. Теперь в этой кибитке всегда шумно. Он и меня звал, обещал научить читать.

— Почему же ты не стал учиться?

— Вах, шахир-ага! Сироте не приходится выбирать: учиться или заботиться о пропитании, — ответил Овез, опустив голову.

Сиротство и бедность не позволили юноше осуществить его мечты. Нужно было подбодрить его теплым словом, но Кемине не нашелся что сказать. Он вспомнил, с каким трудом сам учился. Чтобы прокормить себя, ему приходилось заниматься уборкой в медресе, чистить, подметать и поливать двор.

«Сироте выбирать не приходится…» — этот ответ Овеза все еще звучал в ушах Кемине. Долго размышлял шахир, покачиваясь в седле и молча глядя в одну точку, потом вскинул голову.

— На свете нет ничего вечного. И наши горькие дни когда-нибудь кончатся, Овез-хан! — сказал он, глубоко вздохнув. — Обязательно кончатся! Наступит день, когда и такие, как ты, раскроют книги. Есть пословица: «Надежда — половина богатства!» И я надеюсь… Я только и живу надеждой и верю в лучший день. Если бы я отказался от этой сладкой мечты, меня бы давно уже не было на этом свете, я бы умер без нее… — И, вздохнув еще раз, Кемине продолжал: — Очень хорошо, что поэт учит детей. Если он откроет глаза хотя бы одному ребенку, научит его отличать черное от белого, и то будет польза. Грамотный человек хорошо во всем разбирается, понимает смысл жизни. Когда этот ребенок вырастет, нелегко будет его обмануть. Нелегко провести того, кто умеет прочесть книгу. Перед грамотным человеком беспомощны и такие алчные люди, как Карсак-бай и Эсен-мурт. А ты, Яздурды-пальван, как думаешь? Может быть, я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, мой шахир, — сказал Яздурды-пальван.

— Вот видишь, «Овез! — продолжал Кемине. — И Яздурды-пальван со мной согласен. К сожалению, в мои годы уже трудно учить детей, а то бы и я, как Молланепес, взялся за это благородное дело.

Слушая поэта, Овез думал: «Мне казалось, что только я один недоволен своей бесполезной жизнью, но, оказывается, даже и великий шахир болеет душой за народ. И таких, как мы, много. «Слово большинства озером разливается», — говорят мудрые люди…»

От этих мыслей ему стало будто легче, лицо его прояснилось. Он туго затянул кушак, приосанился, поднял высоко голову.

А караван размеренным шагом продолжал идти за Эсен-муртом, сматывая дорожную пряжу. Монотонный звон колокольчика успокаивал нервы, убаюкивал.

Аул был уже далеко позади. Впереди маячили высокие барханы. За ними начиналась Марыйская земля.

Караван шел всю ночь. Утром путники сделали небольшой, привал и снова двинулись в путь.

Делая короткие остановки, караван шел уже шесть дней. В конце седьмого дня, перед заходом солнца, он приблизился к аулу Чашгын, стоящему там, где Мургаб превращается в узкую ленточку и теряется в песках.

Обычно караван Эсен-мурта стоял здесь недолго. Но на этот раз ему пришлось задержаться.

Хозяин дома, в котором остановился Эсен-мурт, по имени Каррынияз-ага, очень любил музыку, стихи и шутки. Он был знаком с Кемине. Поэт, возвращаясь из Хивы, тоже останавливался у него. Увидев снова любимого шахира, Каррынияз-ага не удостоил вниманием богатого Эсен-мурта.

— Заходи, поэт, заходи! — воскликнул он и, вскинув свое грузное тело, вскочил навстречу Кемине. — Сегодня у меня сильно чесался левый глаз, я говорил, что это к радости, и не ошибся. Наверное, ты устал, проходи на тор[11], устраивайся поудобнее, а я тем временем сообщу в ауле, что ты приехал, обрадую народ!

Кемине покосился краем глаза на Эсен-мурта, взбешенного тем, что не ему оказываются почести, и нарочито кротко сказал:

— Не знаю, смогу ли я просидеть у вас долго на таком почетном месте? Как говорит пословица: «Кто отправился в путь, тому лучше быть в пути!».

— Гость должен подчиняться хозяину, шахир! Ты ведь не из тех, кого мы можем часто видеть в своем Чашгыне, — ответил улыбаясь Каррынияз-ага и приказал своему сыну, юноше лет семнадцати: — Беги скорей в аул, сообщи всем, что к нам приехал поэт!..

Желающих повидаться с Кемине оказалось так много, что кибитка их не вместила. Каррынияз-аге пришлось расстелить вокруг нее все свои кошмы. Но и их оказалось мало. Тогда соседи принесли свои кошмы и паласы. И этого было недостаточно. Но люди и не думали об удобствах. Кто постелил под себя халат, кто просто на корточках присел на песке. Около соседней кибитки собрались женщины.