Мимо? Врешь, Виктор!

Николай решительно свернул в клуб.

Высокий темноватый зал выглядел пустым, хотя на самом деле в нем собралось немало народа. Большинство по привычке забилось «на камчатку», ближе к двери. Николай уселся в первом ряду. Ему казалось, что он и отсюда не увидит Люсю — такую маленькую около громоздкой фанерной кафедры. Рядом, на сцене, клубный киномеханик недовольно устанавливал магнитофон.

Лекция началась, как обычно. В дверях маячили фигуры опоздавших, хлопали откидные сиденья стульев, кто-то крикнул на весь зал: «А кинухи нема?». По углам засмеялись.

Люся побледнела немножко, замолчала на минутку и снова опустила глаза на листы с текстом. Николаю стало жаль ее: сунули робкой девчонке скучную, как справка, писанину, заставили читать неизвестно зачем.

Но Люся подняла голову. Глаза блеснули, лицо сразу стало красивым, милым до невозможности.

— Товарищи! У меня, конечно, текст написан, — не очень уверенно заговорила она, — но, поймите, разве можно о таком человеке читать по бумажке! Чайковский — мой самый любимый композитор. И я просто не могу представить, как можно слушать фокстрот и не знать музыки Чайковского. Вот хотя бы это… Вальс из Пятой симфонии.

Николай и раньше слышал мелодию этого вальса, но никогда не обращал на него внимания. Мало ли что передают по радио? Вальс как вальс…

А сейчас он смотрел на Люсино лицо, в ее глаза и чувствовал, что глянул сквозь привычные очертания вещей в забытую детскую сказку.

Нет больше темного, неуютного зала. Перед ним — буйное весеннее половодье. Темная глубь в солнечных золотниках. И лодка. Старый, насквозь гнилой ботник. За веслами он, Николай, тогда еще просто Колька, а на корме — соседская девчонка Нюська. Ветви цветущей, полузатопленной ивы цепляются за весла, щедро осыпают борта и руки душистой пыльцой. У Нюськи круглые, как пятаки, глаза. Между худых лопаток болтается тонкая белесая косенка. Ей страшно и весело. Она сердито пищит:

«Да Колька, же! Да тише, платье-то, чай, нестираное, от мамки же попадет».

Все как обычно: Нюська — известная ябеда и плакса. А ему видится другое: в солнечном луче царевна в золотом наряде сидит в его лодке и плывут они к чудесному острову Буяну…

Как он мог забыть об этом? Почему с годами все дальше отходила от него сказочная, трепетная красота?

Музыка оборвалась, Николай очнулся. А Люся уже рассказывала о другом. Никто не уходил, не хлопал стульями. От сердца к сердцу шли слова, музыка потрясла душу.

Лекция кончилась. Люсю окружили, спрашивали о чем-то. Многие просто так стояли и смотрели на нее, перебирая в памяти услышанное.

Николай решительно подошел к ней.

— Нам ведь по пути? Я провожу…

Эх, слова-то какие чужие. Как мятые рубли, что никогда не знают одного хозяина. Но пойми ты, пойми.

Люся быстро, радостно кивнула:

— Да-да, конечно, идемте вместе. — И он понял, что она ждала этого приглашения, — Подождите — механик придет, он магнитофон в школу отнести должен.

— Сам отнесу. Идемте.

Николай и весь этот клуб унес бы, если бы она захотела! Только бы рядом шла девушка в смешной и милой шапочке с кисточкой, только бы сохранить в душе чудесный, — вновь открывшийся ему мир детства.

…Ночь опустилась на поселок. Тихая, ясная. Над трубой котельной дым прямой темной свечой вытянулся в небо, и не видать, где он кончается, где начинается небо в мерцающей звездной пыли.

Сопки, покрытые первым снегом, теснее сдвинулись вокруг поселка. Только непокорная река все еще разговаривает о чем-то — то ли сама с собой, то ли с прибрежным тальником. На небе в радужном кольце луна.

Николай шел молча. Слов было слишком много, но он не знал, какое же из них главное?

— Понравилась лекция? — просто спросила Люся.

Он глянул на нее страдальческими глазами: ну неужели ты не понимаешь, что нельзя так, как на уроке?

Она поняла, улыбнулась. Белая кисточка теперь качалась у самого его плеча.

— Давайте говорить о самом, самом хорошем, ладно?

— Да…

И опять он молчал.

Рассказать ей о том, что видел: о тихой заводи, старой лодке и девочке на корме? Нет, это не передать словами, это можно только чувствовать.

— Люся… Разрешите я так вас буду называть?

— Не вас — тебя, — поправила она.

— Тебя, — повторил Николай, — тебя.

Она засмеялась:

— Зачем же столько раз повторять? Что ты хотел сказать, Коля?

Очень хорошо, что ты приехала сюда, что мы вместе… Понимаешь? Я как подумаю, сколько других мест на земле — просто как чудо это, — подумал Николай, но вслух только спросил:

— Как ты попала сюда?

— Обыкновенно. Меня институт сюда направил, а я и сама хотела поехать на Колыму. Очень люблю Джека Лондона, знаешь?

— Знаю.

Стал слышен мороз. Под ногами, как новая подметка, скрипел снег. Стеклянными от холода голосами лаяли собаки. Шелестело дыхание. И были еще десятки непонятных тревожных голосов зимней ночи. Прислушаешься — и не поймешь, что это прозвенело: то ли лед на реке, то ли застывшая балка. И никогда не узнаешь, кто это пробежал стремительный и легкий по скрипучему снегу.

Ночь настораживает. Люся невольно прижалась к плечу Николая. Он на минуту сбился с шага.

Люся подняла голову, снизу вверх глянула в глаза. В лунном свете зрачки были огромными.

— Коля, а как бы ты хотел жить? В самом, самом большом смысле, не в будничном.

Николай зачем-то стряхнул иней с рукава, по привычке нахмурился:

— Не знаю, поймешь ли. Я — солдат, и мне хотелось бы так жить, как в атаку ходят. Пуля тебя первого встретит, и о победе первым узнаешь. А вот дома у нас… Я понимаю — колхоз богатеет, люди лучше живут. Это-то я вижу, а на своих родных как гляну — тоска берет. И никакие слова тут не помогают, да и нет их у меня. Видно, сам еще не все понимаю. Но, подумай, разве можно так жить — от вещи до вещи? Купили, скажем, шкаф зеркальный, будут жить до ковра, а там еще до чего-нибудь. Правильно это?

Люся покачала головой:

— Нет, конечно. Но мне трудно это представить. Я ведь в детском доме росла. Училась потом, тоже все у нас общее было. А теперь смотрю — сколько еще есть людей, которых вещи сильнее! Но ты ведь не такой, правда? Я знаю, что не такой.

Белая кисточка у самой щеки. Мерцающие звездочки инея на ресницах. Легкий запах духов…

Виктор бы не растерялся. Обнял бы ее, наверное, поцеловал, и все бы исчезло. И ночь, и доверчивая белая кисточка, и серебряные звездочки на ресницах.

Осталось бы то, что Виктор длинно, со смаком называл: «любо-о-овь!» Этого он не хотел.

Николай молча взял ее руку в свою широкую, сильную ладонь, бережно пожал и отпустил. Люся улыбнулась.

…Здание напоминало пустую спичечную коробку. Стены уже встали во весь рост, покрылись крышей, а внутри все еще темнели провалы незаполненных лестничных клеток, бетонные ребра межэтажных перекрытий, шаткие деревянные перила и лестницы.

Здесь все время менялись хозяева. Не успевали уйти монтажники, как их место занимали штукатуры и маляры.

Николаю все время казалось, что в разноголосице стройки он слышит какую-то свою мелодию, веселую, уверенную. И оттого особенно ладно ложился раствор, и люди были добрыми помощниками, и хмурое ненастье не угнетало. И всегда рядом была одна мысль: как там Люся?

Он незаметно отмечал про себя: «Из школы пришла. Наверное, в столовой. Теперь дома. Читает что-нибудь или к урокам готовится…»

Коля, под честное слово десяточку до зарплаты дашь? — прервал его мысли сосед, тоже штукатур, Димка Саблин. За нежную красоту лица его прозвали «девичьим переполохом». Первый Викторов кореш Широкая душа.

— На выпивку не хватает?

— Что ты! В кино пригласил одну — ты ее не знаешь, и ни единого дензнака, неудобно как-то.

— Выпивкой Димку коришь? — явно «на публику» заговорил подошедший Виктор тем «рабочим» нарочито неправильным языком, каким он всегда говорил на стройке, — Ты у нас, конечно, шибко сознательный, на лекции ходишь, умных девушек провожаешь и все такое… А я вот что скажу. Не дело это, братцы, что нам сверхурочно работать не дают! Кому от этого вред? Объект сдавать надо, времени в обрез. А у нас как? Семь часиков отстукал — и домой. Сил, что ли, наших шибко жалко? Так русский человек никогда за этим не стоял. В войну, знаете, как было…