—    Видишь у дерева конь? Это наш конь. На него тот сядет, кто останется живой. Ты видишь этот нож? Кроме ножа у меня нет ничего. И смотри! — Акпарс отбросил в сторону нож.— Теперь мы равны. Защищайся! — и пошел на Кучака.

Вобрав голову в плечи, мурза приготовился к прыжку. Он хотел сбить Акпарса с ног, но не зря барсом прозвали Аказа. Он первым налетел на Кучака схватил его за грудь и могучим рывком поднял над головой.

Мурза попытался вывернуться из крепких рук, но не успел: Ак­парс с силой ударил его о землю.

Раскинув руки, мурза лежит на тропе. Изо рта, пенясь, течет темно-красная струйка.

—    Добей,— прохрипел он, когда увидел подошедшего Акпарса.

—    Подохнешь сам,— ответил тот и, ополоснув руки в реке, сел на коня.

Месть, о которой он думал целых двадцать пять лет, сверши­лась.

Но отчего душа воина не ощутила счастья?

После взятия Казани царь оставался в своем стане ровно неде­лю. Награждал воевод, князей, воинов. Кроме вотчин, поместий, кормлений, было роздано 48 тысяч рублей деньгами, платьем, со­судами, доспехами и конями. Иван разослал по всем улусам жало­ванные грамоты, писал, чтобы шли к нему без страха.

Наместником Казани царь оставил боярина князя Александра Борисовича Горбатого, а в Свияжске воеводой стал князь Петр Шуйский. Князь Акпарс был поставлен под его начало. Впослед­ствии князь Курбский напишет:

«А боярам царь приказал без себя о казанском деле промыш­лять; они же, от великого такого подвига и труда утомившись, и малого подвига и труда не смогли докончить, и возжелали богат­ства, начали о кормлениях заботиться; а Казанское строение поотложили...»

И потому еще восемь лет крымцы, ногайцы и турки терзали казанские и черемисские земли и бед русскому воинству принесли немало.

МИРНЫЕ ПЕСНИ

Первый снег упал на Свияжск нежданно. Сначала шел за­тяжной осенний дождь, потом дохнул на город студеный ветер, и в воздухе замелькали сырые белые хлопья. Снег летел торопясь, будто боялся растаять, не достигнув земли.

В городе стало намного тише. Ушли последние сотни москов­ских ратников, уехали воеводы и князья. Остались только кре­постные стражники да мастера и плотники, коим царь велел до­строить заложенную в минулом году церковь.

Ешка-поп сидит, облокотившись на подоконник, и грустно смо­трит на заснеженную улицу. Большие перемены произошли в жиз­ни Ешки.

Раньше редко задумывался он о жизни. День прожил—слава богу. Завтра—бог даст. А ныне появилось превеликое множество забот. Наипервейшая — язычники.

Перед отъездом царя в Москву Сильвестр от имени митрополи­та строго и внушительно указал:

— Отныне дело всей жизни твоей окрестных язычников осиять светом православной веры, число прихожан святой церкви непре­менно ширить. Горный край весь приведи ко кресту, а потом и за Луговую сторону берись. Утверждай веру нашу ныне и во веки веков. Государь повелел тебе о сем помнить всегда.

Ешка молчал. Сильвестр испытующе смотрел на него.

369

24 Марш Акпарса

—    Не по плечу ношу кладешь,—сказал тогда Ешка.—Язычни­ков—легион, а я один, как перст божий.

—    Повелел государь оставить тебе в помощь две сотни ратни­ков. С помощью меча праведность утверждают пусть.

—    А Шигоня говаривал, что веру внедрять можно токмо сло­вом, а не мечом. Ратники народ озлобят...

—    Время и деяния государя нашего доказали обратное. Ме­чом и только мечом. Западные государи в своих крестовых по­ходах в утверждении веры вон сколь преуспели! И нам, грешным, поучиться у них не зазорно.

Ешка вспоминает этот разговор, и его одолевает сомнение. Перебирает в памяти все встречи в Чкаруэме и сердцем чует: не­прав Сильвестр.

«Пойду-ка я к Саньке,—подумал Ешка,—да с ним посовету­юсь. Он в делах веры мудрейший мужик, а в смысле меча еще мудрее. Уж он-то знает».

—    Ты куда это, батюшка?—пропела Палага, увидев, что отец Иохим надел шубейку.

—    К Саньке Кубарю. Посоветоваться хочу по делам веры. На­до неотложно.

—    Коли надо, то и пойдем,—И попадья взялась за шаль.

—    Дело сие мужское. Чего тебе торчать там без надобности?

—    У Саньки, я слышала, сестра есть. Ее навещу, и то слава богу.

Отец Иохим крякнул недовольно и стал дожидаться, пока Па­лага оденется.

Как разлучился Ешка с бродяжьей волей-волюшкой, так и оп­лошал. Как сел на одно место, так и пошли в голову мыслишки о семье, о теплой перине да о баньке. Не успел подойти к семей­ному хомуту и понюхать—глядь, тот хомут уже на шее.

Дело все началось с просвирни. В первое время просфирки в церковь доставляли из Разнежья. А они в дороге черствели, за­сыхали—не угрызешь. И стали православные роптать, дескать, о такие просфирки и зубы обломать недолго, неужели, дескать, во всем граде нельзя их печь. А того, ироды, не понимают, что для оного важного дела надо иметь просвирню—женщину чистую, це­ломудренную, которая чтобы до мужских подштанников не до­трагивалась. А попробуй найди в Свияжске такую!

Но однажды пришел к Ешке Микеня и брякнул:

—    Нашел я тебе, отец Иохим, просвирню!

—    Ну! Кто такая?

—    Палага. Кашеварка из нашей ватаги.

—    Чирей тебе на язык!—ругнулся Ешка.—Да-ить она разбой­ница.

—    Поверь мне, Ефимушка, Палага—редкой души баба. Сколь она с нашей ватагой исходила, ни одному мужику до себя дотро­нуться не позволила. Мне, атаману, и то однажды по шее черпа­ком ерыкнула—до сих пор знатко. Имею подозрение, что сия Палага, не глядя на четвертый десяток лет,—дева. А касаемо ватаж­ных дел, так не ты ли сам говаривал: господь бог один и для разбойников, и для попов.

Так Палата стала просвирней. Высокая, упитанная, властная, она сразу прибрала к рукам все церковное хозяйство, завладела всеми приношениями. А какие просфирки стала печь—боже мой! Ко всему этому у Палати было большое сердце — ей непременно надо было кото-то жалеть, кому-то помогать, делать добро.

Ешку в первые дни выпарила в бане, сожгла завшивленные исподники, пошила новое белье, заштопала рясу, неведомо откуда приволокла перину и, напоив Ешку чаем с малиной, уложила на перину спать. Такое Ешка почувствовал блаженство, какого не ис­пытывал ни разу в жизни. Размягчилась душа у Ешки, бродяжья осторожность притупилась, и... мышеловка захлопнулась! Разнесся по городу слух, что стала Палата попадьей. Надела на отца Иохима хомут и стала потихоньку затягивать супонь.

Перво-наперво запретила Ешке непристойно браниться, потом повелела звать ее матушкой, а сама величала Ешку батюшкой, как и принято в поповском обиходе.

Однажды сказала:

—    О душе твоей, батюшка, жалобею. Дал бы ты перед алта­рем клятву: зельем хмельным душу свою не поганить. Ежели лю­бишь меня—не пей.

—    Совсем?

—    Ради надобности али праздника и господь бог наш превра­щал воду в вино. А ты, батюшка, инда без просыпу пьешь.

Ведь уластила, вредная баба, умаслила. Пошел Ешка к алта­рю и дал клятву всуе хмельное не употреблять.

Санька живет в новосрубленной избе около большой башни, от Ешкиного дома далеко. Поручено было Саньке три сотни рат­ников и сказано, что должен он помогать духовному пастырю свияжскому в делах веры, а также храм божий, ежели надо будет, от язычников оберегать. Велено было подчиняться князю Акпарсу, который тоже жил во Свияжске и должен был нести охрану кре­пости и города. Не поставил его царь свияжским воеводой, сказав, что, мол, хоть и князь он, да не над кем ему, Акпарсу, княжить, что отныне черемисская земля—его земля.

Живет Санька с Ириной. Сестра еду готовит, управляет по до­му. Газейку, спасенную под Казанью татарочку, отдали в дом князя Акпарса—служанкой.

Прямо надо сказать, житье у всех неважное. И вроде бы война кончилась, Казань одолели, спокойные дни пошли, а вот поди ж ты—нет на душе покоя у всех четверых: у Саньки, у Ирины, у Акпарса, у Гази. Все чего-то ждут, ждут в страданиях, в муках ду­шевных. Все надеются, что вот-вот придет то главное, ради чего столько перенесено и столько пережито.