Старейшины переставали гладить бороды и говорили: «Надо подумать».

Аказ знал, когда старик говорит: «Надо подумать»,— это зна­чит, думать он будет год.

Вернулся Аказ от старейшин невеселый. Думал, зря съездил. Но шло время — заговорил горный народ о русских, о Москве, и

побежали во все стороны слухи, что скоро придет на правый берег Волги рать царя, чтобы народ от мурзаков крымских и казанских защитить...

Лето вступило в свои права. Тепло в Нунжуейале. Около Аказова двора песня звучит:

Приподнявши коромысло.

Из-за леса солнце вышло.

Разливает всем тепло —

И лучисто, и светло!

Это опять Топейка поет. Парень без песни не может жить: что видит, о том и поет. Это когда ему весело. А когда грустно, о ду­мах своих поет. Иногда сядет на траву и давай в песне жало­ваться на судьбу. «Идут года, поет, скоро будет тридцать, а у Топейки ничего нет. Дома у него нет, жены тоже нет, земли своей нет. Куда бы ни пришел Топейка — бедность за ним тащится. Сначала от мурзы нужду терпел. Пришел на правый берег Вол­ги— на Боранчея работать пришлось. Потом жил у Туги — тоже радости мало. Сейчас Аказ большим другом ему стал, а все рав­но— хозяин. Как же бедному Топейке свой дом заиметь, свою землю, и хорошо ли искать ему жену, если хозяин старше его, и то не женат. Время придет — будет у Топейки подруга, будет дом, будет своя соха. А сейчас есть песня, и это совсем не мало» Так пел Топейка вчера. Грустно немного пел. А сегодня он идет по утренней росе, видит солнце и поет про солнце.

Подошел Топейка ко двору, слышит там много голосов. Опять к Аку кто-нибудь приехал, снова беседа идет. Открыл Топейка ворота—так и есть, снова гость у Аказа: Магметка Безубов прие­хал. Янгин сидит, копье делает, сам Аказ саблю точит. Топейка вошел, сказал всем «салам», уселся на обрубок, давай слушать. У Аказа с Магметом большой разговор идет: как своими лужаями управлять, кого больше слушаться— тех, кто старше, или тех, кто побогаче? Спорят лужавуи мало-мало.

—     Нам по одной дороге идти надо,— говорит Бузубов,— друг с другом советоваться. Вот я к тебе и приехал. Ты, говорят, в сто­рону Москвы глядеть надумал? А мне что делать? Может, и об этом ты только один знаешь и думаешь?—в голосе Магметки звучала обида.

—     Надумал,— тихо ответил Аказ и потрогал пальцем лезвие сабли.

—     Не мешало бы со мной поговорить. Наши земли по сосед­ству. Если ты на Москву будешь глядеть, а я на Казань, у нас ничего хорошего не будет.

—     Гляди и ты на Москву, никто тебе не мешает,— сказал Ян­гин,— чуваши от мурзаков не меньше зла терпят. Вот и думай. Ты сам себе лучший советчик.

—     Молод ты, мало знаешь,— заметил Бузубов Янгину и, обращаясь к Аказу, добавил: — Прежде, чем Москве поклониться, ним надо уважаемых людей спросить.

—     Если их советов слушать,— сказал Аказ,— всю жизнь у мурзы под сапогом просидишь. И у нас и у вас уважаемых людей казанцы не больно обижают потому, что они все богаты и с ними торговлю ведут.

—     Ты так говоришь, будто сам бедняк,— заметил Бузубов.— Люди потому нас с тобой и слушаются, что мы богаче и сильнее их. Потому над собой поставили, чтобы им богатеть помогали.

—     А беднякам, по-твоему, пропадать?—крикнул Топейка.

—     Не в свое дело лезешь!—оборвал его Бузубов.

—     Как это — не мое дело? Аказ правильно надумал, а ты его отговаривать приехал!

—     Замолчи, Топейка,— сказал Аказ.— Мы с Магметом сами договоримся.

Топейка плюнул и, обиженный, выскочил со двора. Когда, ус­покоившись, вернулся, лужавуи про Москву уже не говорили. Пошли другие разговоры, а про Топейку и забыли вовсе. Как будто его и не было. Обидно Топейке. Он вступил в разговор:

—     Вот мы с Аказом в Москве однажды...

—     Ты подожди, Топейка. Пусть Аказ сам расскажет. Долго его дома не было, вот, наверно, повидал всего.

—     Да-а, много видел, многому научился. На свете много ум­ных людей.

—     Ты, я думаю, больше у глупых учился,— с насмешкой ска­зал Янгин.

—     Почему ты так думаешь?

—     Умные люди женятся, а ты бороду нажил, а все не женат. Из-за тебя и я холостым хожу. Хорошо ли приводить невесту, если старший брат одинок.

—     Мне сейчас не до этого — дел много. Сам знаешь, весь наш край — моей голове забота,— серьезно ответил Аказ.

Аказ отложил саблю, задумался. Потом взял гусли, стоявшие рядом, положил их на колени.

—     О чем думаешь, Аказ?— спросил Топейка.

Аказ тронул струны, заиграл и, как бы отвечая Топейке, запел:

О чем ты, лес, волнуешься?

Чтоб зеленее быть.

О чем, дубок, мечтаешь ты?

Чтоб желуди растить.

О чем, камыш, кручинишься?

Высоким хочешь стать.

А я о том задумался:

Как людям пользу дать?

Аказ сильнее ударил по струнам, и совсем иная музыка рас­плескалась по двору. Другую песню запел Аказ:

На черный войлок я сяду. Не сел.

На белый — сяду,

И пиво пью не из ведра —

Из чарки пью в усладу

Я долго жил в краях чужих. И колесил по свету.

Лесов, полей, озер РОДНЫХ Милее в мире нету.

Я много девушёк встречал Красивых и/богатых.

Но ту, сватов к которой слал.

Люблю навечно.

Святр.

О. гусли, славьте край родной Веселой песней долгой На а нашей матушкой-рекой Широкой тихой Волгой!

Долго все молчали, погруженные в свои думы. Магмет первый нарушил молчание:

—    Какое чудо — песня,—сказал он тихо.—Иногда человек мо­жет рассказывать о своей жизни целый день, но не поймешь его. А спел человек — и все ясно.

Открылись ворота, и на дворе появился Мамлей.

—    Мамлейка, друг!—воскликнул Аказ и побежал ему навстре­чу. Они обнялись.— Ты совсем забыл меня! Почему не приходишь?

—    Летом, сам знаешь, работы много. И сегодня не пришел бы, да больно важный гость ко мне приехал. Тебя и Бузубова ве­лел привезти. Тайное дело есть.

—    Что за гость?

—    Хан Шигалей.

—    Из ссылки убег!—догадался Аказ. — У нас скрываться хочет?

—    Хан из Москвы приехал. Теперь он у молодого царя в чести.

—    Значит, в Москве перемены?

-- Большие перемены.

А в Москве —и верно—начались большие перемены. Как только умер Василий Иванович, жена его Елена для укрепления власти великокняжеской передала это званье сыну Ивану. Княжи­чу шел четвертый год, а его привели в Соборную церковь, и митро­полит Даниил благословил его крестом на великое княжение. И торжественно провозгласил:

—    Бог благословляет тебя, князь великий Иван Васильевич, владимирской, московской, новгородской, псковской, тверской, югорской, пермской, болгарской, смоленской и иных земель царь

и государь всея Руси!—И возложил на него шапку Монамаха. Шапка закрыла мальчику брови и уши, но Иван обеими руками твердо приподнял ее и держал до конца благословения. Князья и бояре, приведенные к присяге, целовали крест, но, выйдя из хра­ма, сразу же стали думать, как бы у младенца эту власть отнять. На престол стали претендовать три брата Шуйских, два Вельских. Воронцов, братья Глинские и два родных дяди Ивана — Юрий и Андрей.

Одни решили драться за трон внутри Москвы, начались до­носы, крамола. Елена именем паря сажала мятежников, головы слетали с плеч десятками.

Другие надумали подобраться к власти извне. Князь Семен Шуйский удрал в Польшу к королю Сигизмунду и стал подбивать его идти на Москву. Потом укатил в Стамбул, где был милостиво принят султаном. Турки, давно мечтавшие прибрать Русь к своим рукам, обещали Семену войско, дали приказ Саип-Гирею идти на Москву. Но в Бахчисарае было не до походов: против Саип- Гирея поднялся его племянник Ислам-Гирей, и началась междо­усобица. Сторонники Москвы в Казани, учуяв это, Сафу-Гирея снова с трона согнали и запросили на казанский престол Шигалея. Спешно были посланы конники в северный край, хана Шигалея и его жену Фатиму из Белозера вывезли и поставили перед Еленой и малолетним царем Иваном.

Прием был торжественный. Хану царь подарил шубу, а Елена преподнесла Фатиме золотую чашу с медом в подарок. Растро­ганный Шигалей сказал: