—     Есть,— тихо утвердил Санька.— Микеней звать. Атаман он. Не слыхали?

—     Мы с разбойниками не знаемся,— хозяин помрачнел, насто­рожился и боле не сказал ни слова. После ужина Саньку поло­жили на лавку, а Ирину — на печку. Несмотря на тревожность, они уснули сразу. Утром проснулись от холода. В избе хозяйка щепа­ла лучину, чтобы растопить печку.

—     Не торопитесь из-под зипунов-то. Холодно у нас. Вот печ­ку заведу.— Хозяйка говорила без злобы, и это несколько ус­покоило Саньку.— Мужик мой из избы выходить вам не велел. Вечером он придет.

Ирина слезла с печки, подошла к Саньке и шепнула что-то на ухо.

—     Понапрасну боитесь,— успокоила женщина,— мужик мой не доносчик. Он вам помочь обещался.

И все-таки Санька и Ирина весь день провели в тревоге. В су­мерках уснули, ожидаючи хозяина. А он вернулся не один. С ним пришел в избу Микеня. Атаман посмотрел на спящего Саньку, улыбнулся во всю бороду:

—     Я как услышал, что из Москвы, сразу догадался — он. Сань­кой его зовут,— тихо промолвил Микеша.

—     Разбудить?

—     Не надо. Пусть живет пока у тебя. А летом приведешь ко мне. Присмотрись пока што.

Мужик согласно кивнул головой.

Так началась для Ирины и Саньки новая жизнь. Жизнь, полная мрачных открытий. Узнали они, что их хозяин Семка Охлопков считался в деревне состоятельным мужиком. У него была кой-ка­кая скотинка, и в лебеду он подмешивал малость мучицы. Другие жили еще хуже. Лесная земля, богатая перегноем, рожала щедро, но людей мучили постоянными поборами. Первыми приходили мо­нахи, ибо земли эти приписаны к монастырям, и требовали свою до-

І28

лю. После- монахов появлялись боярская челядь — их надо тоже кормить. Им тоже дай, и дай немало. Не успеют сойти со двора челядинцы, глядь, появились сотники — просят воеводскую дань. Попробуй не дай — шкуру спустят до пяток. И так целую осень шарят по мужицким ларям жадные руки, а когда настанет пора монастырскому попу ругу собирать, глядь, лари у мужиков уже пу­сты. А впереди зима голодная, холодная. Мрут ребятишки от недо- - і о кн и от болезней, как мухи. Сутулятся мужицкие спины, сохнут, и іпнопнтси впалыми груди молодых женок — к тридцати годам, глядишь, она и старуха. Стареют избы, сползают набекрень кры­ши, вымаливаются углы. Починить избу мужику некогда. До сере­дины лета он день и ночь в поле, к тому ж чуть не каждый год царь удумывает ратные походы — отрывает мужиков от дома и от земли. Так и остаются избы худыми, дворы неустроенными. И скрыться мужику от этих бед можно только в одно место — к Микене, в ватагу. Или на все время, или на сезон. Взять того же Семку Охлопкова. Весной он землю пашет, летом хлеба жнет, с ильина дня уходит в лес, вроде бы на охоту. А в самом деле в ватагу к Микене. А там, глядишь, частицу своего же хлеба, забранного челядинцами, отнимет. Или на монастырские закрома с ватажника­ми налетит — опять кое-что мужичонке перепадет. А что же де­лать? Не подыхать же с голоду. Зимой Семка дома. Лапти плетет, лебеду толчет, ездит в лес за дровами. А в лесу землянки Микени миновать никак нельзя. То разбойничкам что-нибудь нужное подбросит, то у них чем попользуется. Вот так и живет Семенко Охлопков. И не один — полдеревни так живут.

Как только стаяли снега и схлынули полые воды, Семка ночью увел Саньку и Ирину в ватагу. Там их встретили хорошо, сразу отвели отдельную земляночку. Утром Санька с Микеней пошли знакомиться с ватагой, а к Ирине пришла повариха Палата.

—    Наслышана я про тебя, девка, ой, как наслышана,— загово­рила Палата воркующим голосом.— Как узнала, что ты здесь поя­вилась, сразу и прибежала. Чтоб ты не пугалась: в ватаге и бабы живут. Вот, к слову, я — шестой год с этими иродами маюсь. Па­латой меня зовут, чтоб ты знала.

—    Ты-то хоть как сюда попала, тетя Палата?

—    Как и ты, по одной тропке. Батюшка мой, царство ему не­бесное, смуту в Суздале учинил. Против утеснителен народ поднял, целое лето весь град в страхе пребывал. А потом людишки батюш­ку предали, и ему осталось одно: либо в разбойное стремя ногою, либо в боярскую петлю головою. Вот так я с ним здесь и очути­лась. Вскоре в набеге батюшка погинул, а я... осталась тут, при­жилась.

—    Неужто уйти отсель не можно? — тревожно спросила Ирина.

129

—    Здесь силой не держат. А я, чтоб ты знала, своей волей

9 Марш Акпарса

здесь живу. Из-за жалости. Уйди я из ватаги, они, нечестивцы, с голоду передохнут, кто им шти сварит, кто хлеба испечет. Да их, грязнорылых, вши без меня съедят. Кто им исподники выстирает, кто гасники пришьет.

—    Часом, не обижают они тебя? Ну... по нашему... женскому...

—    Пробовали,— простодушно ответила Палата.— Да ведь у меня в руках железный черпак. Одного благословила — до сих пор рубец во всю рожу. С тех пор чтут меня, как игуменью какую- нибудь. Тебя тоже в обиду не дам.

—    Да как же ты не боишься их? Ведь разбойники?

—    Кто разбойники?! Это мои-то обормоты разбойники? Тьфу! Да это самые что ни есть захудалые мужики. Может, они там, на дорогах, злодеи, а здесь ватажники—и вся недолга. И бояться их нечего...

Микеня и Санька вышли из землянки. Санька огляделся: лес кругом поредел, на пригорке вырыто сотни полторы землянок, разбросаны по берегу речки легкие шалаши, понастроены коно­вязи, навесы, клети.

—    Ты посмотри,— говорил Микеня гордо,— как у князя в вот­чине, все есть: и кузня, и шорня, и швальня, и кладовые. Мельницы пока нету, да она вроде и не нужна: местные мужичишки, было бы зерно, что хочешь, перемелют и доставят в целости.

—    Что за люди у тебя, скажи? Откуда они?

—    Разбойниками нас зовут. А ты погляди: какие мы разбойни­ки? Свое кровное отнимать не успеваем, не токмо чужое брать. К примеру такой случай возьмем: пограбили мы прошлой осенью монастырские кладовые. Не скрою — еды взяли много. Зиму мо­гли жить бы сыто. Но спустя неделю появились у нас мужики из того монастырского прихода, чуть не сотня человек. Их монахи начисто обобрали — нам же их всю зиму пришлось кормить. Ку­шаки подтянуть пришлось. Или опять же в минулом году слу­чилось. Отбили мы у боярских челядинцев обоз. Триста подвод в лес увели. Челядинцы, вестимо, испугавшись, утекли. Но не к бо­ярину. Они, сучьи дети, снова пошли по деревням, а отнятое нами снова наверстали, и пришлось нам мужиков тех деревень подкарм­ливать. Вот и посуди теперь — разбойники мы али нет!

Оглядев Микенины владения, снова вернулись в землянку. Ата­ман спросил:

—    Ко мне в гости аль на постоянное житье?

—    Погляжу,— ответил Санька.— Думается мне, плохой из меня ватажник выйдет. Да и не один я.

—    Приютите нас на время,— сказала Ирина.— Оставаться у вас насовсем нам не с руки. Какая бы ни была Санина вина перед государем — пройдет время, забудется. В Москве у нас бабушка старая осталась. О ней подумать надо.

— Н-да,—сказал атаман, подумав немного,— в ваших словах резон есть. Мне и самому надоело это бродяжье житье. Только не зря говорят: старую собаку не приучить ошейник носить. А что ка­саемо вас — поживите вы у меня недельку-другую, отогрейтесь на солнышке, да и ступайте в один монастырь, какой я укажу. Скрыть нас там не скроют, но место, где безвестно прожить можно, укажут.

На том и порешили. Как только просохли лесные дороги, Сань­ка подался к заволжским старцам. Рассказал ему Микеня, что старцы те проповедуют новое монашеское бытие—скитскую жизнь. Будто принимают они к себе всякого, кто хочет замолить свои грехи, будь то убийца или любой беглый человек, властям не вы­дают и посылают по одному, по два в глухомань и велят строить там скит и жить в великой строгости, простоте да в молитвах.

Ирине с Санькой к монашеской жизни не привыкать. Все дет­ство провели в монастыре. И они пошли к старцам. В самый да­лекий Разнежьевский монастырь добрались только осенью. Здесь их приняли хорошо, продержали зиму, а весной игумен вывел за ворота, указал перстом на север — и снова зашагали они вдаль. По пути попадались одинокие скиты, отшельники, живущие в них, уговаривали остаться и строить скит по-соседству, но Санька стре­мился все дальше.