Сегодня у Андрейки вольный день — воскресенье. Захотелось ему на простор, на летнем солнышке погреться. Взял с собой он гусли, зашел за Васяткой, и пошли они за город, на холмы. Из Китай-города по деревянному мостику перешли Яузу и по Котель­нической набережной улице вышли за укрепную стену.

С недавно возведенной каменной стены кремля они оглядели город. На мутных волнах реки покачивались ладьи, парусники и широкие, плоскодонные баржи. За Яузой поднимались столбами дымы, там жил ремесленный люд: котельщики, бронники, таган- щики, гончары. У каждого свой дым: либо горно, либо печь, либо варница. Внизу до самой Яузы простиралось Зарядье, торговые ла­базы, навесы, открытые прилавки и лавчонки. Там кишел людской муравейник, слышался гомон, ветерок доносил вонь от испорчен­ной рыбы, кислой капусты и дубленой кожи. Влево, на холмах, поблескивали крыши боярских теремов. И всюду, куда ни погля­ди, маковки церквей деревянных, каменных, кирпичных. Они сия­ли позолотой, сверкали лазоревыми красками. И благовест, изве­чная музыка Москвы, плыл над городом, растекался звонкими ру­чейками, гудел медью больших колоколов.

Потом они спустились в Зарядье. Шум торговых рядов оглу­шил Андрейку. На длинных дощатых рядах, на прилавках, ска­мейках, а то и прямо на земле шла купля-продажа, каждый во все горло расхваливал свой товар.

—      А вот кольчуги-и, кольчуги медный, железный!—орал чума­зый бронник.— Вот сабельки муравлены, мечи червленый, шесто- перы-ы, шестоперы!

—      Ай девица, ай красавица! Бери сапожки сафьяновы, шиты золотом, подбиты серебром! Черевички бери, черевички-и!

—      Кому узорочье серебряное! Есть колты¹ алмазный, кольца золотым!

—      Пироги-и, пироги с грибами!

Неоглядно торжище, были бы только деньги в кармане.

Андрейка засмотрелся на Москву: красота и величие города, праздничный благовест церквей — все это будило в нем какие-то неясные думы. На Литейном дворе, где сейчас работал Андрейка, часто бывал великий князь Иван Васильевич, иногда он говорил с иноземным мастером и называл столицу вольным городом, часто упоминал об утверждении московской твердыни, о свободе земли русской. А дома, когда к отцу приходили его друзья, он слышал совсем иные речи. Особенно недоволен жизнью был Микеня. Он хоть и срубил себе новую избу, хоть и женился на мягкотелой вдо­вице из Ростиславля, однако порядками, которые заведены в Мо­скве, тяготился. Работал Микеня с плотницкой артелью на пере­стройке кремля, куда мастеров сгоняли силой из Новгорода, Вла­димира и Твери. С иноземным зодчим Солари, который нанят для сего дела, Микеня был в постоянных стычках. Отвык он от того, чтобы на него покрикивали, а Солари в обращении груб, как чуть что — сразу кулаком в зубы. Андрейка видел, что Микеню опять тянет на вольное житье, с тихой грустью вспоминает он пору, ког­да ходил на Сарай-Берке.

Совсем плохо пришлось попу Ешке. Андрейка знал из разгово­ров; что в православной церкви началось великое шатание устоев, расплодилось множество ересей и лжеучений. Митрополит рас­правлялся с еретиками, всякими книжниками жестоко. А Ешка по простоте душевной приволок с собой изображение святой Агнессы да и подарил его малой церквушке в Ростиславле. Поп этой церк­ви, тоже по простодушию, выставил католическую святую перед алтарем. О сем узнали в Москве, Ешку и попика расстригли и пос­лали в далекий монастырь чернецами.

Отец Андрюшки с Литейного двора ушел — работа там была вредная для здоровья, платили простому люду скудно, даже не хватало на хлеб и на квас. Пришлось Ивашке кланяться Василь­ку, чтобы тот взял его в дружину сотником.

И Андрейка стал понимать, что в Москве воля есть не для всех, а только для князей, бояр да иноземных людей, коих к этому времени развелось много. Эти размышления прервались гусельной игрой. Пока он стоял и думал, Васятка достал из чехла гусли и стал названивать песню, которую перенял у Андрейки недавно.

—      Ты молодец, Васятка, быстро выучил песню,—сказал Анд­рейка задумчиво,— это деда Славки песня. Она про волю расска­зывает.

‘Колты (старорусск.) — серьги.

—   Мне бы слова... Я ее петь стану.

—   Тебе еще рано. Вот вырастешь — будем петь ее вместе.

Васятка, не переставая играть, согласно кивнул головой.

ГОДЫ ИЗМЕН

Год за годом идет время. Ширится и крепнет государство Мо­сковское. Иван Васильевич отладил мир с Крымом. Умер король Казимир — извечный враг Руси, вместо него сел на престол его сын Александр. И здесь преуспел великий князь. Он отдал дочь свою Елену за молодого литовского короля и заключил с Литвой мир. Уже перешли под руку Москвы князья Вельские, Чернигов­ские и Северские со своими землями, уже закончены битвы под Ведрошью и Мстиславлем, уже ходят русские послы в австрий­ский двор, шлют своих купцов в Москву дожи Венеции.

И только с Казанью никакого ладу нет. Как только отравил Алихан своего отца Ибрагима, как развязал себе руки, так и на­чал лютовать. То снаряжает поход на Нижний Новгород, то шлет своих конников на Вятку, то воюет Муром и Галич. Надо было что-то делать. Вспомнил тогда великий князь про сына царицы Нурсалтан...

Магмет-Аминь прожил эти годы в Кашире. Тихо прожил, скуч­но. Сунул его великий князь в этот худой городишко на кормление и забыл. А ныне весной вдруг весть: просит мать приехать в Крым, погостить. Обрадовался Аминь. За день снарядил возок, взял де­сяток конников — и айда в Крым. Встретила Нурсалтан сына ла­сково, показала его мужу, провела по новой столице ханства — по Бахчисараю. Много лет не видел мать Аминь. Думал, постаре­ла. А царицу будто и годы не берут. Какой была, такой и оста­лась. Красивой, властной, деятельной. Вечером стал Аминь жа­ловаться на свою жизнь!

—     Скоро мне исполнится девятнадцать, а кто я? В Казани го­ворят— выкормыш царя Ивана, в Москве говорят — будущий хан Казани. Предки мои, ханы Золотой Орды, в мои годы на тронах сидели, громкую славу битв имели. А я до сих пор, как щенок, ску­лю у казанской подворотни, великий князь меня в военные дела не берет, на мои письма не отвечает.

—     Ты долго в Москве жил, а нрав Ивана не понял,— спокойно говорит в ответ сыну Нурсалтан.— Он такой человек, если ты ему нужен, он тебя на руки возьмет и через любую реку переносить будет. Но если вдруг с того берега ему крикнут, что ты уже не ну­жен, он посреди реки тебя бросит, будешь тонуть — руки не по­даст.

—   Чтобы понять это, — говорит Аминь, — долго в Москве жить не надо. Все властители такие.

—     Верно сказал. От писем что толку. Надо показать, что ты Ивану нужен.

—     Как?!

—     Жениться надо.

—     О валлах-биллях! Мне себя кормить трудно...

—     Ты руки к небу не поднимай — ты меня слушай. Были у ме­ня от ногайского мурзы Юсуфа люди и сказывали, что есть у него две дочки неописуемой красы. И намекали, что Юсуф не прочь со мной породниться.

—     Я слышал — Юсуф богат?

—     И силен. Вся ногайская орда в его руках. И если ты ста­нешь его зятем — Иван тебе письма слать будет, а не ты ему. По­езжай к Юсуфу, я с тобой богатые подарки ему пошлю.

Обрадовался Аминь, на другой день по-быстрому собрался и катнул в ногайские степи.

Мурза принял его ласково, дочек показал: старшая, Гюльнэ,— пышнотелая, круглолицая, младшая, Сююмбике,— смугла, черно­глаза и стройна, как тополек. Разбежались глаза у Аминя — ка­кую сватать? Обе около него увиваются. Аминь — джигит тоже хоть куда: статен, силен, красив.

Две недели гостит он у Юсуфа: слушает песни сестер, пирует с сыном мурзы Али-Акрамом, на скачки ездит. И никак не решит: к какой дочке свататься. Если у мурзы спросить — неудобно, у не­вест выпытать, какой он больше нравится, тоже смеяться будут. Решил с Али-Акрамом посоветоваться.

—     Сватай любую,— сказал подвыпивший Али-Акрам.— Я бы на твоем месте Сююмку взял.

—     Не молода ли?

—     Ля илляхи! Пятнадцать лет — самая пора. А Гюльнурка те­бе ровесница. Когда ты станешь зрелым мужем — она старухой будет.