Под вечер встретили они боярина Беклемишева.

—  Кафу, поди, часто вспоминаешь? — спросил боярин.

Тяжелое время для меня было. Да и для всех нас.

—  Тяжелое? А разве любовь свою не там встретил?

Василько глянул на боярина, удивился. С чего бы сей суровый

муж о любви заговорил? А боярин, не ожидая ответа, сказал:

У меня то времечко светлым пятнышком в груди светится. Как увидел тебя ноне, кольнуло под сердцем. Вспомнил я те дни...

Боярин смолк, долго глядел на слюдяное оконце, где светилось желтое солнечное пятно.

Выходит, княжну Мангупскую не довез, боярин? — тихо спросил Василько.

Довез. Поместил ее тайно в монастырь, думал у великого князя прощения за самовольство выпросить, а уж тогда... Не довелось. Может, выведал все князь, может, с умыслом послал меня в Iмиопию. Пробыл я там чуть не полгода — вернулся домой, по- II в монастырь, а там надгробная плита. Говорят, тосковала там сильно, говорят, простудилась. Бог один знает. До сих пор

забыть не могу.— Боярин подошел к Васильку, взял его за плечи и неожиданно привлек к себе. — Ты тоже пострадал без своей заз­нобушки немало, но ты счастливее меня. Ты ее сегодня увидишь.

—     Где она?

—     К вечеру будет в Москве.

—     Знает, что я здесь?

—     Не знает. О том, что ватага пришла, в Москве и то знают немногие. А ей в деревне откуда знать. Никита Василии хворый лежит. Повелел он ей сегодня быть в городе с Васяткой. Поедем вечером к ним — хоть на твое счастье полюбуюсь. Что ж ты не ве­сел, а?

—     Боюсь. Судьбы своей несчастной боюсь. Так и кажется, слу­чится что-нибудь.

—     Все будет хорошо. Будешь в Москве жить. Повелел тебе го­сударь выбрать тысячу самолучших воинов, и станешь ты тысяц­ким воеводой в дружине великого князя. Жалованье тебе будет хорошее, а жить, я чаю, у Никиты места хватит...

Ольга, как только получила весть, что батюшка захворал, сра­зу стала собираться в Москву. Было еще сказано, что дедушка больно соскучился по внуку и просит его привезти с собой. Васят­ка узнал, что ему предстоит поездка, и рад несказанно.

Дорога была укатана. До Москвы добрались хорошо. Светило солнце, повизгивал под полозьями саней снег. Васятка, как скво­рец, высунув нос из высокого воротничка тулупа, во все глаза смотрел по сторонам. Мимо бежали косматые ели и пихты с бе­лыми снежными шапками на лапах. В одном месте из перелеска заяц выскочил и поскакал по снегу наперерез. У Ольги защемило сердце. Она знала: заяц через дорогу — к беде. Васятка гоже увидел зверька и звонко крикнул: «Маманька, заяц!» Косой, услышав крик, резко остановился перед самой дорогой, повернулся и, вски­дывая длинные задние ноги, поскакал обратно. Ольга, радостно вздохнув, перекрестилась и подумала: «Стало быть, батюшка вы­здоровеет».

В сумерки приехали к Чуриловскому двору. Ольга вошла в прихожую, чмокнула мать в щеку, стала раздеваться. Кириллов­на, помогая ей снять шубу, шепнула радостно: «Гости у нас, Оленька».

Васятка, не раздеваясь, в тулупчике и кушаке, пробежал в пе­реднюю к деду. Дед сидел за столом, рядом с ним были дядя Гри­ша и еше двое незнакомых ему людей. Один из них, помоложе, увидев мальчонку, привстал. Васятка бегом бросился к деду, за­брался к нему на колени, обвил ручонками шею и приник к его мягкой волнистой бороде. Дед распустил внуку кушак.

—     А я, деда, зайца видел! — воскликнул Васятка, снимая ту­лупчик.

—      Ты сперва поздоровайся,— сказал Григорий,— не видишь, у нас гости.

Васятка слез с коленей на пол и, как учил его дед, сперва по­дошел к боярину, подал Беклемишеву руку и спросил:

—      Здорово ли живешь?

—      Слава богу, здоров,— ответил боярин, смеясь.— А как ты?

—      Живем помаленьку,— сказал мальчуган и подошел к Ва­сильку.

—      А тебя я где-то видел,— сказал он атаману, протягивая руку.

—      Где же ты меня мог видеть? — сквозь проступившие слезы произнес Василько и, взяв озябшую ручонку мальчика, привлек его к себе.— Нигде ты меня не видел, кровиночка ты моя.

Он хотел было взять сына на руки, но распахнулась дверь, и на пороге появилась Ольга. Она на миг задержалась в дверях и пти­цей перелетела через комнату.

—      Долгожданный мой! — Ольга приникла к Соколу.

Мальчишка недоуменно глядел на мать, а она, смеясь и плача,

обнимала чужого человека, а тот, целуя ее в мокрые от слез гла­за, повторял: «Плакать пошто? Пошто плакать...»

Васятка подошел к матери, потянул за сарафан. Ольга подхва­тила мальчишку на руки и передала мужу.

—      Это, сынок, тятька твой... тятька. Помнишь, я тебе расска­зывала?

Васятка сначала пытался оттолкнуть от себя человека, кото­рый прижимал его к себе, но потом, глянув в его глаза, светящие­ся лаской, обхватил руками голову и сжал ее всей своей детской силенкой.

Васятка сидел у отца на коленях и рассказывал, какие у него дома есть игрушки, и о том, что в деревне мужики изладили для него санки и ледяную горку, и о том, что он уже ходил с ребятиш­ками в лес' за грибами.

Вошла Ольга, одетая по-праздничному. И все залюбовались ею, изукрашенной не столько нарядами сколько радостью и сча­стьем.

Один только Васятка этого не заметил — все его внимание бы­ло отдано широкому кожаному ремню с блестящими медными пряжками

—      А у тебя сабля есть? — спросил он отца, когда Ольга села рядом

—      Есть,— ответил Василько

—      А где?

—      Там в Ростиславе.

—      Ты мне ее отдашь?

—      Вот поеду, привезу и отдам.

Ольга глянула на Василька с тревогой, но ничего не сказала.

Ночью, после веселого пира, когда боярин уехал, а домашние легли спать, Ольга спросила мужа:

—      В Ростислав поедешь... когда?

—      Велено завтра.

—      Я с тобой!

—      Далеко же. Да и вернусь скоро...

—      Тебя я не оставлю,— упрямо твердила Ольга.— Единожды я отпустила тебя и чуть навек не лишилась. Теперь не только в Рос­тислав, в Замоскворечье одного не пущу. Всюду с тобой ходить буду.

Василько привлек ее к себе и, нежно гладя по голове, прого­ворил:

—      В горе и тоске провели мы с тобой полжизни. Неужели и теперь не будет нам счастья и покоя?

ТРЕТИЙ РИМ

Поднималась, расправляла плечи сбросившая ордынское иго Русская земля. Строилась, раздавалась вширь и ввысь Москва. Увенчалась держава византийским двуглавым орлом, и уже ска-' заны стали всем иноземцам горделивые слова: «Два Рима падоша, стал на Москве третий Рим, а четвертому не бывать!» Сие озна­чало: основался центр всего христианского мира в Москве, и быть тут ему до окончания света.

Великий князь с небывалым усердием взялся за перестройку Руси, а в первую очередь решил обновить свой стольный град. Вы­писаны из-за рубежа муроли^[18] для строительства храмов, палат и дворцов, привезены мастера литейного дела, все больше и больше появляются в Москве нужные иноземцы.

Сегодня Иван Васильевич пригласил к себе отобедать самых знатных гостей из-за рубежа.

Семейно князь обедал в трапезной, но когда во дворце появи­лись гости, столы накрывали в гридне. Высокая и просторная; она могла вместить до сотни, а то и более, гостей. Вокруг стен широ­кие дубовые лавки, над ними по нижнему сосновому поясу разве­шаны щиты медные, железные, кожаные. Меж ними, острием вниз, повешены мечи, боевые трубы. По второму поясу, на полках, рас­ставлены шеломы. Одни новые, только недавно выкованные, иные блестят тускло, в них хаживали на битву предки князя: Василий Темный, Иван Калита, Владимир Андреевич, их братья и воеводы. На верхних полках и совсем замшелые, покрытые медной окисью шеломы Дмитрия Ивановича Донского, Ярослава, Ивана Ольгови- ча, Всеволода Александровича Тверского.