могучих воина с носилками на плечах. На носилках обитое сафьяном кресло, в кресле басма — изображение хана. По краям носилок— по четыре воина с обнаженными саблями. Кара-Кучук вскочил на серого в яблоках жеребца, выехал со двора на улицу, поравнялся с конем Холмского. Воевода вместо приветствия сказал:
— Посольство зело велико, Кара-Кучук. В кремль велено впустить только охрану басмы — шестнадцать воинов.
Это окончательно вывело из терпения посла. Он ударил жеребца плеткой, тот взбился на дыбы.
— Если так,— закричал Кучук,— то я совсем не поеду к Ивану! Я велю самому прийти ко мне сюда, нет, не прийти, приползти на брюхе. Совсем обнаглели вы! — Кучук рвал поводья, жеребец крутился на одном месте, выбрасывая из-под копыт рыжую глину.— Еще не было такого, чтоб нам указывали, сколько послов пойдет...
— Уж не боишься ли ты, отважный Кара-Кучук? — перебил его Данило.— У тебя тут чуть не тыща воинов, а я приехал к тебе один, не боюсь. У великого князя в палатах и десятка ратников не наберется, а ты боишься. Не на сечу же идешь — на беседу. Ну, ежели боишься, бери всех, пусть у избы толкутся.
Кара-Кучук снова поднял жеребца на дыбы, подскочил к послам, отсчитал четыре ряда, взмахнул плеткой, как отрубил, и шестнадцать воинов двинулись вслед за басмой.
Когда въехали в кремль и Кучук увидел, что его не встречает никто, он сказал по-татарски ехавшему рядом с ним темнику Ха- сыбу:
— Зря в такую даль тащились. Надо было сразу войной идти...
Прием послов был назначен в Брусяной избе. Кучук соскочил
с коня, взошел на двуарочное крыльцо и начал медленно подниматься по высокой лестнице. За ним так же медленно несли басму. Два ратника с бердышами распахнули двери, и посол вошел в большую, с низкими сводами палату. В переднем углу на возвышении сидел великий князь. Под ним золотой трон, которого раньше Кучук не видывал. Да и палаты этой в прошлые приезды не было. Иван Васильевич был в полном княжеском облачении, с шапкой Мономаха на голове. Раньше он надевать эту шапку не решался. Около стен, на обитых бархатом рундуках, сидели бояре, князья и многие незнакомые Кучуку люди. Посол остановился, пропустил вперед себя носилки с басмой и велел их поставить перед троном.
— Хорошо ли доехал ты, храбрый Кара-Кучук?—спросил князь после того, как носильщики встали перед троном.
— Доехал я, слава аллаху, хорошо,— угрюмо поглядывая на трон, ответил посол.
— Здоров ли брат мой хан Ахмат?
=— Повелитель твой, хан Ахмат, здоров.
— Ты, я чаю, грамоту моего брата Ахмата привез?
— Привез. Вот она,— и Кара-Кучук кивнул головой. Один из послов подскочил к трону и, склонившись, подал на серебряном подносе свиток. Иван взял свиток, глянул на висевшую печать, передал дьяку Мамыреву. Тот разломал печать, развернул свиток и начал читать.
— Вышнего бога волею я, Ахмат-царь, и верное слово мое...
— Грамоту великого хана надо слушать стоя! — перебил дьяка Кучук.— Со времен Чингиз-хана...
— А мне способнее слушать сидя,— спокойно сказал Иван.— Ты, Кара-Кучук, зря не ори—я и сидя грамоту хана уразумею.
— Ты прежде должен священное изображение хана поцеловать. Так издавна заведено!
— Успею еще. Надо узнать, что великий хан пишет нам. Может, целовать-то не за что.
По палате прокатился смешок. Кучук окинул злым взглядом палату, крикнул:
— Если здесь смеются над словами хана — грамоту я читать не велю!
— Твоя воля, посол. Вася, отдай ему грамоту. И ты напрасно кипятишься, Кучук, о грамоте брата моего я говорю уважительно.
Молчание повисло над палатой. Васька-дьяк мялся в нерешительности и грамоту не подавал, Кара-Кучук тоже стоял, не шевелясь, и руку за грамотой не протягивал.
— Ладно, дьяк, читай далее.
— ...и верное слово мое даннику моему Московскому князю Ивану. В прошлый раз приходил к тебе мой Зунад-хан за данью и поминками, и ты его опозорил, поминки дал худые, а дань совсем не дал. Я до этих дней улусов твоих не трогал, сам дань собирать не ходил, со времен Ивана Калиты московиты честно сами дань приносили. И гнева моего ты не знал, так зачем же тебе надо послов моих бесчестить, дани прятать, ясак не давать и доброго мюподина твоего поминками обносить? А ныне смиренность твою перед нами покажи и честен будь: отправь с послом моим сорок пли алтын ясаку, недоданного за прошлый год, и шестьдесят тыщ -м этот год. И пошли, пожалуй, девять горностаевых шуб моим \атыням, мне панцирь, а ханам моим кречетов, соболей, рыбьего вуба, а также железа на пики и сабли. А ежели не пришлешь да п послов моих обесчестишь, то силу гнева узнаешь мою, я двину на іебя всех моих могучих и быстрых всадников и город твой разнесу мм концах моих копий, а тебя привезу в Сарай-Берке и заставлю гобирать кизяк и топить печи у моих служанок, а жену твою, под-
і рекающую тебя к неповиновению нам...
— Подожди, дьяк,— Иван встал, выхватил у Мамырева грамоту, смял ее в руке. Лицо князя было бледно, глаза потемнели, наполнились гневом, нижняя губа дрожала. Он порывисто дышал и с криком, громко стал кидать в Кучука слова, как копья: — Скажи своему алчному... грязному басурману... скажи ему... На Москве татарове более не бывать! И я ему не только соболей... драной собачьей шкуры не пошлю. А грамоту его... вот... грамоту... вот... вот... — Князь рвал свиток на части, бросал их себе под ноги и топтал с остервенением. Кара-Кучук схватился за пояс—сабли не было. Он подбежал к охранникам басмы, вырвал у одного из них саблю, но на него тут же насели откуда-то незаметно появившиеся ратники, скрутили руки за спину.
— Не дайте осквернить басму! — крикнул Кучук.— Выносите скорее!
— А-а, вот еще... Надо поцеловать! — Иван подбежал к носилкам, схватил разрисованную куклу и, подняв ее над головой, бросил на подножье трона. Потом наступил на голову куклы каблуком. Тонкий шелк лопнул, и из головы вывалились серые обрывки кошмы. По неведомому знаку в палату ворвались стражники, после короткой схватки перевязали послов веревками, разломали носилки, бросили связанного Кучука перед троном.
— Иди обратно в Орду,— Иван сел на трон,— скажи Ахмату: отныне Русь ему не подвластна. Отныне Русь вольная! Послов твоих и купцов я живыми отсюда не выпущу, и так будет со всяким, кто на землю нашу святую посягнет!
А в дальнем темном углу палаты Авилляр приник к уху Василька и прошептал:
— Ах, как хорошо. Быть войне...
Василько не слушал его. Для него не существовало сейчас ничего на свете, только один седой человек, сидевший у противоположной стены виделся ему — в человеке этом он узнал Никиту Чурилова...
...На подворье Василько сел за грубый дощатый стол, склонил голову на вытянутые руки и, может быть, впервые за свою мучительно-тяжкую жизнь заплакал. По каморке ходил паша и сурово, по-хозяйски отчитывал его:
— Дурак ты и еще раз скажу — дурак. Скажи спасибо, что я тебя на месте удержал. Одет ты в татарскую одежду, схватили бы тебя вместе с послами, а где они теперь? Они уже в лоне аллаха. И ты бы был там вместе с ними.
— Пойми, изверг ты мой, я отца жены моей увидел...
— Ну и слава аллаху. Значит, жена твоя в Москве, значит,, увидишь скоро.
— Зачем ты князю про меня такое сказал? Я и так был бы тебе верен. Теперь кто мне в Москве поверит? Жена, узнавши, проклянет.
— Ты так плохо о жене не думай. Если любит, каждому твоему слову поверит. Ты о себе думай. Твой тесть у князя в чести — я знаю. Он на Москве большой человек. А кто ты? Если бы я князю про тебя ничего не сказал, ты все равно веры в Москве не имел бы. Ты все равно у нас три года жил. С чем ты придешь к своей жене? Что ты ей принесешь?
— Я сердце верное ей принесу.
— Мало, ой как мало. Пойми: у тебя теперь дорога к семье одна— через ватагу. Не позднее, чем в середине лета, Ахмат на Москву всей ордой пойдет. Ты со своей ватагой — на Сарай-Берке. Ты — атаман, лучшая часть добычи —тебе. Богатым будешь, славным будешь. А за то, что Ивану Ахмата победить поможешь — какая тебе честь будет, знаешь? И еще одно тебе скажу: Ахмата воюя, князь силы свои поистратит. А ты приведешь под Москву войско, и не ты князя бояться будешь, а он тебя. Вот тогда к жене своей и придешь. С золотом, с силой!