Майор Роогас старался забыть жену, пытался вырвать ее из своего сердца, но не мог. Стремление быть сильнее своих чувств, скрыть от всех, насколько тяжел удар, постигший его по возвращении в Таллин, требовало от него очень многого. Он стал неуравновешеннее и порой очень легко раздражался. И сейчас безобидная болтовня лейтенанта Хаавика настолько задела его, что он утратил свое природное добродушие.

Хельви Каартна удивленно посмотрела на Роогаса. Она ничего не знала о жене майора, но, инстинктивно почувствовав, что он вовсе не шутит, сказала Хаавику:

— Не приходите. Чулок я вам не дам.

Андрес Лапетеус отметил:

— Станция Раазику.

— Забыть фронтового товарища — страшный грех, — неизменно весело и по-прежнему глядя на Хельви, защищался Виктор Хаавик, — Не знаю, куда Данте поместил бы совершивших такое преступление, — о них он прямо не говорит, — но, на мой взгляд, они заслуживают не меньшего наказания, чем обычные предатели, а именно — девятого круга ада.

— Вам повезло, товарищ Каартна, — заметил Пыдрус. — Я уже опасался, что лейтенант пошлет вас в пасть Люцифера.

— А что ожидает расхитителя социалистической собственности? — обратилась к нему Хельви.

— Ленин приказывал ставить их к стенке, — ответил Пыдрус.

— Вот видите — или в пасть Люцифера, или к стенке. — Хельви повернулась к Хаавику — А вы предлагаете мне место директора!

Посмеялись.

Андрес Лапетеус думал, что он не должен причинять Хельви боль. Не то он будет подлецом. Их отношения или окончатся чисто, и они расстанутся друзьями, людьми, которым не в чем упрекнуть друг друга, или будут продолжаться дальше. Если Хельви обязательно хочет, если Хельви иначе не представляет себе жизни, тогда он женится на ней.

— Простите меня, я не стану отправлять вас ни в пасть Люцифера, ни в девятый круг ада, и за чулками я не приду, — Хаавик улыбнулся Хельви своей лучшей улыбкой. — Не приду даже за носками. Ведь теперь мы получим карточки и все наладится законно. Но фронтовых друзей — я не смею сказать так, как хотел бы, боюсь заслужить новый упрек за употребление звонких слов, — но фронтовых друзей не будем забывать. Куда бы мы ни попали, чем бы ни занимались. Вас я просто не мог бы забыть.

Он повернулся к Лапетеусу и снова спросил:

— Так что, ты ничего не знаешь? Даже того, закрепишься ли в Таллине или скроешься в ширь лесов или тишину полей?

— Ты сказал верные слова, — заговорил Лапетеус. — Те, кто подружились в дни войны, останутся друзьями на всю жизнь.

Андрес перехватил взгляд Хельви и улыбнулся ей. И Хельви улыбнулась.

Оскар Пыдрус, приметив это, подумал: «Лапетеусу достанется хорошая жена».

Роогас, поймавший себя на мысли, что на улице Кундера его ожидает могильно-тихая, брошенная квартира, заставил себя сказать Хаавику:

— Вы могли бы остаться в армии.

— Я не профессиональный военный, как вы. Во время войны дело другое. Тогда место мужчины в армии. Я, между прочим, пошел на фронт добровольно. Еще в тысяча девятьсот сорок первом году… Теперь, когда Германия и Япония капитулировали, Советская Армия не нуждается больше в командирах, подобных мне. Офицеру мирного времени недостаточно шестимесячных курсов. Парадоксально, но правильно.

Чтобы не остаться один на один со своими мыслями, майор Роогас продолжал:

— Вы еще молоды. Военные школы открыты перед вами.

— Теперь уже поздно, товарищ майор. Но об этом со мной говорили и раньше. В армии пусть остаются те, кто действительно интересуются военным делом. У кого, как вы сказали, призвание. У меня в мирные дни этого призвания нет.

— А какое у вас призвание? — вмешался Пыдрус.

С такой точностью Виктор Хаавик не обдумывал своего будущего. Когда-то его увлекла электротехника, и он даже хотел пойти в политехникум, но отец так красиво расписал ему профессию юриста, что он отказался от мысли учиться на электромонтера. Адвокат мог работать в суде, в торговле, на любых предприятиях, в общественных организациях, — одним словом, всюду. Адвокаты были городскими головами, уездными старшинами, членами советов банков, издателями газет, членами Государственной думы, даже президент был адвокат. Так говорил отец — мельник и владелец маленького дома, в юности мечтавший о гораздо большем. Сороковой год перечеркнул юриспруденцию в устремлениях Виктора Хаавика. Во всех газетах крыли адвокатов-политиканов. Он понял, что если не поставить перед собой новых целей, то жизнь столкнет его со своей телеги. И будет он до смерти киснуть в крохотном городке и упражняться в остроумии по поводу безобразий, учиняемых согражданами. Это и будет

его единственным развлечением. После окончания гимназии Виктора Хаавика, как он говорил, пригласили на ответственную работу в горисполком. Война увела его в широкий мир. Обратно в Пайде, даже на должность городского головы, он ни за что не хотел. Ни одна профессия толком не привлекала Хаавика — он стремился на такое поле деятельности, где были бы широта, стремительность, размах. Пыдрусу он ответил:

— Я знаю, что не является моим призванием, но не знаю того, что им является. Это беда моего поколения, которое в годы, когда человек обычно находит себя, было на поле брани.

Неожиданно для самого себя у майора Роогаса возникла мысль предложить свою квартиру Каартна и Лапетеусу. Он не может жить один в комнатах, где каждая мелочь говорит о Велли. Не сможет и с другой женой.

— Я знаю твое призвание, — настаивал Лапетеус. — Ты хочешь быть кадром. Руководящим кадром. Не принимай оскорбленного вида — всех нас считают кадрами. Тебя, меня, Пыдруса и Каартна.

Хаавик не сразу понял, смеется над ним Лапетеус или говорит всерьез.

Пыдрусу показалось странным, что Лапетеус не называет Хельви по имени.

— Да, нас считают кадрами. Но не какими-то руководящими кадрами вообще, а людьми, которые будут заниматься совершенно определенным делом, — сказал он, поглядывая на Андреса и Хельви.

— У меня нет специальности, — быстро ответил Хаавик. — Опять беда моих сверстников. Конечно, тех, которые не стояли в стороне от борьбы.

Когда поезд остановился на Таллинском вокзале, Андрес Лапетеус сказал Хельви:

— Разреши твой чемодан.

У него был только вещмешок, который он перебросил через плечо.

— Спасибо. Он легкий.

— Все же. Я провожу тебя.

Хельви ожидала других слов. Хотя и догадывалась что их не будет, но ждала. Ждала, несмотря ни на что! Даже сейчас, здесь, в коридоре вагона, где все теснились, цепляясь друг за друга вещами.

— Чемодан почти пустой. Я уже позавчера все перевезла в город.

— Такой чемодан и пустой-то не легко поднять. У тебя завернулась портупея. Постой, я поправлю.

— Спасибо.

Чемодан Хельви несла сама.

— Чудесная погода. Таллин улыбается нам, — произнес Андрес Лапетеус; сейчас он должен был говорить, по-другому не мог.

Хельви молчала. Она была чуть выше его плеча.

Они вышли на площадь перед вокзалом. Над деревьями поднимался зубчатый гребень крыш и башен Вышгорода.

— Счастье, что Вышгород уцелел.

И это сказал Лапетеус. Он продолжал:

— Когда я сразу же после боев впервые попал в Таллин, я сильно волновался. Сто километров мы ехали часа три. Мосты разрушены, на одном броде увязли. Не скоро выбрались. Но странно — чем ближе был город, тем больше я успокаивался. Потом совсем вошел в норму. У ратуши — тогда мы проехали прямо в центр города — я сошел с машины так, словно и не был в трехлетней отлучке.

На Башенной площади Хельви остановилась.

— До свидания, — протянула она руку.

Андрес крепко пожал ее.

Для обоих это было трудное мгновение.

— Когда мы увидимся?

— Я не знаю. Я действительно не знаю.

— Через несколько дней я, если позволишь, разыщу тебя. И я сейчас ничего не знаю. Куда меня назначат, что со мной будет. — Он не сказал, что будет с нами. — При первой возможности навещу тебя. Ты все же могла бы дать мне свой чемодан.