Лапетеус пожал плечами.

Пыдрус заметил:

— Я не понимал. И те, кто утверждают, что они все видели, но все же плыли вместе со всеми по течению, те действительно вели себя как конъюнктурщики.

На это Лапетеусу было нечего сказать.

Теперь Пыдрус заговорил горячо:

— Я не терплю тех, кто сейчас жалеет себя. Стучат себе кулаком в грудь и причитают: «Ох и трудные были времена, как они нас терзали и мучали». Прошедшие времена нужно брать такими, какими они были. Ни один народ в те годы не добился таких результатов в своем труде, как мы. И радости не были нам чужды.

Лапетеус запротестовал:

— Все же, все же. Тысячи мучались в тюрьмах и ссылке. И с тобой обошлись круто.

— Обошлись, в этом ты прав. Со многими обошлись, многих подавляли, уничтожали физически. Но десятки тысяч, миллионы пробудили к настоящей жизни. И когда я говорю о нытиках и жалеющих самих себя, я думаю не о тех честных людях, которые действительно без причины пострадали. Я думаю, извини, о таких, как ты, которые спокойненько жили, а теперь представляют себя крупнейшими жертвами эпохи.

— Хочешь оскорбить меня?

— Охи и вздохи не стоят и копейки, — горячо продолжал Пыдрус. — Это болезненный урок. Каждому из нас. И каждый должен сделать из этого вывод. Один из них: не охай и не пищи, что сделал не так, — сделал сам, теперь отвечай. Отвечать должны мы. Поправлять дело должны мы. Не вымаливать сочувствия — никто нас не пожалеет. Думай своей головой, думай и делай, думай, делай и отвечай.

Лапетеусу казалось, что Пыдрус, хотя он и говорит во множественном числе, подразумевает только его. Что Пыдрус считает его человеком, плывшим по течению, забывшим своих друзей, поставившим свое личное «я» превыше всего. Он сказал:

— Я никому ничего не должен, кроме… Хельви.

Пыдрус встал.

— Ты любишь… свою жену?

Лапетеус не понимал, почему Пыдрус перевел разговор на его брак. Он недовольно пробурчал:

— Ты не очень-то тактичен.

— Я спрашиваю это… не просто так.

Что-то взволновало Пыдруса, это заметил и Лапетеус.

— Что тебе до моих отношений с моей женой?

— Я женюсь на Хельви, — сказал Пыдрус.

Пораженный услышанным, Лапетеус смотрел на Пыдруса. Наконец поднял рюмку.

— За ваше… счастье.

Рука его чуть-чуть дрожала, водка пролилась на стол.

— Спасибо.

Они опорожнили рюмки.

После ухода Пыдруса Лапетеус долго ходил из комнаты в комнату. Вспомнились сказанные когда-то Пыдрусом слова: «Ты или слеп, или обычная скотина». Кто же он был? Хорошо, что Хельви будет счастлива, подумал Лапетеус. Заметил, что растрогался, и проворчал:

— Нервы, нервы, нервы.

Лапетеус давно уже был один, но в комнате по-прежнему во все огни горела люстра с разноцветными пластмассовыми колпаками. Он понуро сидел у стола и мрачно смотрел на неубранные тарелки, полупустые бутылки и блюда, на которых еда осталась почти нетронутой. Один Паювиидик ел как мужчина, остальные только поклевали вилкой, без аппетита и без настроения. В рюмках Пыдруса и Роогаса тускло поблескивал коньяк, Паювийдик свое выпил. Рюмка Лапетеуса была полна, до краев. После ухода Пыдруса он налил себе коньяку, но не притронулся к нему. Сидел, опираясь локтем на стол, и чувствовал себя одиноким, очень одиноким. Нет, скорее, брошенным всеми.

Товарищи повернулись к нему спиной.

Ну и пусть. Он ничьей дружбы не вымаливает. Один пойдет своей дорогой.

Хотя Лапетеус пытался оправдать себя, старался сделать вид, что ему наплевать на поведение бывших фронтовых друзей, настроения это не подняло. Самочувствие становилось все хуже.

Чего от него хотят? Чтобы он пресмыкался перед Пыдрусом и Паювийдиком? Какое они имеют право обзывать его флюгером, относиться к нему как к человеку, выпрашивающему сочувствия? Считать его эгоистом, которого не интересует ничего, кроме собственного «я»?

Нет и еще раз нет!

Так уверял себя Лапетеус. Словно для придачи веса своему решению, он стукнул ладонью о стол, выпил рюмку коньяку и встал. На какой-то момент показалось, что сумел успокоить себя. Что отношение к нему бывших друзей действительно пустяк, который для него ничего не значит. В конце концов, его никто не упрекал, все осталось в рамках вежливости.

Лапетеус заставил себя думать о другом. О том, что утром можно бы поехать на побережье. И сразу выйти в море. Уж какой-нибудь щуренок попадется. И морская форель может клюнуть.

Именно в то мгновение, когда он подумал о форели, хватающей блесну, он вдруг ощутил омерзение к самому себе. За то, что заставляет себя думать о рыбной ловле и пытается уйти от собственных мыслей.

Он беспокойно потоптался вокруг стола, поднялся наверх, в комнату, куда Реэт перенесла все его вещи, вернулся вниз. Что-то подгоняло его, возникали беспокойные, колющие, обвиняющие мысли.

«Нервы действительно никуда не годятся».

Несколько раз повторил это вслух. Испугался собственного голоса, огляделся вокруг.

— Кого я боюсь? — буркнул он себе под нос.

Кроме него, дома не было ни души.

Нет, он не может оставаться один. Это Лапетеус ощутил подсознательно. Он должен предпринять что-то для своего успокоения, для того, чтобы заглушить это ужасное ощущение, что ты жил не так. Жил неправильно, мелко.

Словно придя к какому-то решению, Лапетеус вышел в прихожую, надел пальто. Взял ключ от гаража, запер дверь дома. Люстра осталась гореть. Он не заметил этого, хотя три стосвечовых лампы посылали сквозь широкое окно комнаты лиловый, желтый и зеленый свет.

Мелькнула мысль, что нехорошо сейчас садиться за руль, ведь выпито рюмок десять, если не больше. Но все же он распахнул двери гаража. У Лапетеуса не было твердого намерения куда-то ехать. Он ощущал лишь потребность что-то делать, чтобы отвлечь свои мысли от того, о чем он сейчас панически боялся думать.

Мотор завелся сразу. А иногда приходилось пользоваться ручкой, аккумулятор садился.

Лапетеус выехал из гаража. Остановил машину. Закрыл гараж. И здесь забыл погасить свет.

Он медленно ехал по пустой улице.

Выезжая на аллею Победы, не посмотрел вправо, и на него едва не налетело быстро мчавшееся такси. Теперь он ехал еще осторожнее.

В центре города машин почти не было.

Лапетеус бесцельно ездил с улицы на улицу. Обнаружил, что у него нет ни одного друга, к кому можно прийти в любое время, который понял бы.

Мысли, от которых он пытался убежать, всплыли снова. Лапетеус резко увеличил скорость. К черту осторожность.

Обнаружил, что выехал на Нарвское шоссе. Тут же созрело решение поехать в Пирита. Припомнилось, что там жена собиралась ночевать у подруги.

В дом подруги Реэт он не попал. Новенький индивидуальный дом остался глухим на его звонки и стук.

Где Реэт?

Ах, все равно. Пусть даже в постели у кого-нибудь!

Возвращаясь из Пирита, Лапетеус еще прибавил скорость.

Впереди шла грузовая машина. Лапетеус решил обогнать ее. Взял влево и тут же заметил, что со стороны города приближается «Москвич». Фары шедшего впереди грузовика бросали на него яркий сноп света.

Мелькнула мысль, что он должен притормозить и взять вправо. Тут же он заметил, что поравнялся с грузовой машиной и уже не может больше свернуть. Встречная машина приближалась с невероятной быстротой и словно увеличивалась до гигантских размеров. Внезапно он совершенно ясно увидел человеческие лица, и они заслонили для него все остальное.

За рулем сидел Хаавик.

Глаза у Виктора были вытаращены, рот открыт: он, наверное, закричал.

Рядом с ним виднелось лицо Реэт. Оно было белое как бумага и неподвижное.

Все это Лапетеус увидел в одно мгновение.

И вдруг все стало ему безразлично.