Лапетеус поднялся, ему захотелось выйти на двор, вдохнуть свежего воздуха. Немного поташнивало. Понял, что все же опьянел.

На улице оперся о перила лестницы. Припомнились сиреневато-лиловые двери, и он начал подниматься по ступенькам.

В помещении, назначение которого он не мог определить, его догнала Реэт.

— Куда вы идете?

Перед глазами Лапетеуса поднимались и опускались округлые женские груди. Ни о чем не думая, он схватил Реэт за плечи, притянул ее к себе и попытался поцеловать.

Она оттолкнула его.

— Я не для этого приглашала вас!

Лапетеус посмотрел вслед исчезающему во мраке поезду и вслух выругался.

Станционная платформа опустела. Он не знал, что предпринять. Следующая электричка будет только утром. Пойти пешком? Вдоль железной дороги. Или по шпалам. Семь километров — ерунда. По дороге на фронт они прошли несколько сот километров. По двадцать, по тридцать пять километров каждую ночь. В снег, в метель, в мороз. На плечах оружие и амуниция… Ей-богу, самое правильное было бы сразу шагать. Или по железной дороге, или выбраться на аллею Свободы. Там и в это время попадаются такси.

Лапетеус сел на скамью и пошарил по карманам в поисках сигарет. Не нашел. Опять выругался вслух.

— Болван! — пробормотал. — Железный человек! Сам себе враг! Чего тебе здесь надо было?

Кто-то приближался. Лапетеус бросил на прохожего недоверчивый взгляд. Тот поравнялся с ним, остановился, внимательно присмотрелся. Потом вытянулся в струнку, поднял руку к виску и отчеканил:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться!

Лапетеус долго разглядывал стоявшего перед ним человека в распахнутом пальто, со сдвинутой на затылок шляпой.

— Разрешите доложить? Старший сержант Паювийдик из первого взвода пятой роты, кавалер ордена Славы и трех медалей. Профессионал каменщик, штукатур, а теперь и маляр. Разведен с одной женой, отец троих детей. Член профсоюза, охотник и скромный читатель газет. Разрешите стать вольно, товарищ командир роты?

Андрес Лапетеус поднялся и также принял положение «смирно».

— Вольно, товарищ сержант. Здорово, каменщик, штукатур, маляр, читатель газеты и что ты там еще.

Они пожали друг другу руки, потоптались.

— Курево есть?

— Нету.

— У меня найдется. Бери.

Паювийдик вытащил из кармана измятую и спрессованную пачку папирос.

Закурили.

— Я уже издалека приметил — знакомая фигура. Едва поверил, что это парень из нашей роты. Извини, но мы не косим больше мундиров, живем при полной демократии, и я на основе свободы слова, обеспеченной конституцией, могу говорить тебе: парень. А это, если растолковать, означает — свой человек, вояка, настоящий мужик, дружок и приятель. По сердцу прошла сладкая дрожь, потому что сегодня я выпивал с таким барахлом, что аж с души воротит. Но я не поверил своим глазам. Ты ведь первый человек после министра, у тебя под задницей машина. Что такой господин может делать на перроне, где снуют простые винтики и прочие мелкие гайки? Или ты уже погорел, сейчас такое время, что отовсюду несет дымом и угаром?

— Опоздал. На полминуты. Теперь обдумываю, что делать дальше. Ругаю себя.

— И я отстал от графика. Но себя я не ругаю. Пусть другие шумят и укоряют. Если я сам себя не уважаю и не обращаюсь с собой вежливо, так кто же будет это делать? Это барахло, что ли? Не надейся. Смешно, что ты этого не понимаешь.

— Ладно, Паювийдик. Ты был лихим болтуном, им и остался. По правде говоря, ты был большой ловкач. Вечно меня вокруг пальца обводил. Но все же лучшего солдата у меня не было во всей роте. С чего ты нализался?

— Я? Я передовой советский человек и знаю, что критика и самокритика — большая движущая сила. Поэтому и не сержусь, когда обращают внимание на мои недостатки. Я все признаю. Потому что признание ни к чему не обязывает. Министр строительства тоже все признает и продолжает в старом духе. Это действительно грустная и мрачная истина, что я набрался… Пьют по трем причинам. Одни лакают с горя, другие с радости, третьи потому, что им нравится водка. Я человек третьей категории. Одни могут пить, а другим — нельзя. Но вот почему ты еле на ногах стоишь? Сам на высоком посту, первый после министра. Если споткнулся — постарайся снова подняться на ноги. Да нет, ты так просто не погоришь.

— Который час?

— Объясни мне одну вещь. — Паювийдик не обратил внимания на вопрос. — Я давно уже хотел выяснить у какого-нибудь человека поумнее: с чего это вы так яростно дубасите друг друга? Так тумаки и сыпятся. Только и слышно — снять с работы, исключить из рядов… Мой умишко скромного газетного читателя ни черта не соображает.

— Сейчас наступают на мозоли классово чуждым элементам и их близоруким покровителям. Вот и все.

— Словно из газеты прочел. Скажи по-человечески.

— Ты пьян. Приходи трезвый. Тогда поговорим.

— Не обижай солдата. Я, как и ты, дважды ранен. Спросил как своего брата. Злость разбирает, когда слышишь злорадное шептание: пусть, мол, грызут друг друга. А ты… Не хочешь говорить, не говори. Я, конечно, пьян, но голова у меня работает даже тогда, когда ноги уже не держат. К дьяволу все! Давай лучше споем… Нет, петь не стоит. Из-за тебя, Андрес Адович Лапетеус, отставной капитан и первый человек после министра, ибо ты лицо известное. Пение может тебя скомпрометировать. К тому же у тебя неважный голос. Моя труба тоже проржавела, но я хоть мотив держу.

— Пошли пешком! Во время войны сотни километров исходили. А то холодно.

— У меня на плече был ручной пулемет, у тебя на ремне «ТТ».

— На фронте ты бы мне так не сказал.

— Знаешь, капитан, когда одни могут говорить другим все, а другие должны молчать, когда одни могут кричать на других, а другие не смеют и рта открыть, такое положение портит людей. Я порой думаю, что когда этого положения не будет, то мир или превратится в орущий шар, где все лают друг на друга, как в хорошей семейке, или в лужок с тихими овечками, откуда доносится только жалобное и милое блеяние. И это не идеал. Но тогда по крайней мере хоть господствовало бы равноправие. А теперь: десятник лается на меня, прораб орет на десятника, директор шумит на прораба, начальник главка рявкает на директора, министр дает жизни начальнику главка и так далее. А если я хочу послать ко всем чертям министра? Не могу! Почему у меня нет такой возможности?

— Иди и посылай. Я ничего против этого не имею. Между нами говоря, наш министр — порядочная тупица.

Лапетеус с удовольствием засмеялся.

— Ого, капитан! И ты — извини маленького винтика — того… Сильнее, чем показалось на первый взгляд. Чтобы деятель твоего полета в разговоре с таким, как я, забыл газетные слова, он должен крепенько набраться. Предупреждаю — знай меру! Не позорь нашу славную роту. Много лучших ребят погибло, жаль их. Сердце щемит. Выпить у тебя есть? Нету? У меня найдется. Глотнем капельку в память тех, кто не вернулись из-под Великих Лук, с мыса Сырве и из Курляндии.

Лапетеус неохотно взял бутылку из рук Паювийдика и заставил себя выпить. Про себя решил, что сразу же уйдет. Если и Паювийдик пойдет — пусть идет. Черт с ним и с его языком. Останется — как хочет.

Вслух он произнес:

— Я пойду… назад.

Эта мысль возникла у него лишь тогда, когда первые два слова уже были сказаны…

— Хотел с тобой еще по душам поговорить, но ничего не поделаешь. Одно я все же спрошу. Ты замолвил слово в защиту нашего комиссара? Пыдрус — черт побери, разве мы его не знаем?! Человека, который не дал нам сбежать из развалин, теперь любая газета обзывает врагом народа. А может, ты воды в рот набрал? Я послал партии письмо, меня вызывали к какому-то секретарю, то ли Юрвену, то ли Ярвану, разругались мы с ним в пух и прах. Пошел он к… Ничего, рано или поздно партия поймет, что такие люди не должны играть первую скрипку.

— Потише, браток, потише, — успокаивал его Лапетеус.