Лицо Евы различить невозможно, но в голосе ее звучит невыносимая тоска, мука, он вот-вот сорвется. Теперь движение вроде бы происходит на стороне Хинеса. Оно едва ощутимо, словно откуда-то из темноты незаметно дунул суетливый ветер. Как можно догадаться, Хинес придвинулся поближе к Еве. Опять глухо зашуршала ткань, чуть слышно зашелестели волосы.
— Не бойся… Ева… Да, именно так, Ева. Единственное… единственное положительное, что есть в гибели Ампаро, — это… Понимаешь, у нас появилась надежда на то, что, возможно, исчезновения прекратились.
— Она тоже исчезла, по-другому, но все-таки… Честно говоря, кажется… кажется… Я ни на миг не могу поверить в эту вашу дурацкую версию… связанную с Пророком, но вместе с тем так легко допустить, будто кто-то управляет нашими исчезновениями и делает это педантично, по заранее обдуманному плану.
Молчание. Тишина. Наконец раздается голос Хинеса:
— То есть ты веришь, что может существовать некто…
— Нет, верить — не верю. Не могу верить, поскольку этот некто должен быть всемогущим, а в такие вещи я поверить не способна. Да и нет никакого желания поверить. Я только сказала: кажется. Но, не исключено, все это только чистая случайность. Чистое совпадение.
Опять повисает молчание.
— Слушай… от тебя пахнет чесноком…
— Прости! Наверно, это… из-за иберийской колбасы. Она была очень вкусной, но…
— Нет, только не отодвигайся. Лучше обними меня покрепче… вот так, покрепче.
Их тела на какое-то время вновь застывают в неподвижности. Затем происходит едва заметное движение, потом слышится голос девушки:
— Это окно… мне страшно.
— Никакой зверь… ни один опасный зверь не сумеет вскарабкаться на такую высоту. Если хочешь, я закрою окно, но… мы тут помрем от жары.
— Нет… все равно, пусть остается так. Только обними меня покрепче, и все.
На сей раз молчание длится дольше, чем прежде. Слуху хватает времени на то, чтобы отличить от прочих звуков пение сверчков, доносящееся снаружи, его особый ритм, и воспринять его как что-то существующее само по себе, отдельно от знойного, неподвижного воздуха, обволакивающего все вокруг. Также можно уловить какое-то движение на кровати, едва заметное перемещение тел, легкий шелест воздуха, который выходит при дыхании изо рта, из ноздрей. Но темнота еще больше сгустилась, и уже невозможно ничего различить — ни очертаний тел, ни их движений.
— Да что такое… что с тобой, на фиг, происходит? — Голос Евы прозвучал неожиданно резко, вспарывая ночной мрак.
— Нет… прости… я не могу, не могу…
— Но ты же… был совсем готов… Вон он у тебя каким стал!
— Не говори пошлостей.
— Не говори?.. Да пошел ты… Козел…
— Прости, но с тобой я не могу… ты… ты… ты мне очень нравишься…
— Тогда почему? Почему? Ты словно чего-то боишься.
— Пожалуйста, только не сейчас… Потом… потом, когда мы выберемся из этой передряги… ты лучше всех… таких, как ты…
— Прошу тебя, Хинес, — говорит Ева изменившимся голосом, — ради всего для тебя самого дорогого… Мы еще можем спастись. Ни в одном из вас нет любви, не было любви… Вот что ужасно! Но мы… мы еще можем…
— Это не любовь… это другое.
— Но только… только такую, только это ты можешь дать мне. Не лишай меня… А вдруг… вдруг мы поймем…
— Я не могу, Мария… то есть Ева, извини. Не проси…
Хинес замолкает, точно не находит нужных слов для объяснения. Ева тоже некоторое время молчит. Больше не слышно, чтобы их тела хоть раз шевельнулись. Когда наконец снова раздается голос девушки, он поражает своим спокойствием, покорной печалью и даже отчасти сочувствием.
— Это из-за Пророка, да? Из-за этого типа, чтобы «не вызвать его гнева»?
Судя по звуку, одно из тел поворачивается. Может, чуть отодвигается, делая пол-оборота. Затем опять все обретает неподвижность.
— Поступай как знаешь, Хинес. Давай отдохнем… Мне тоже надо поспать. Ни от кого нельзя требовать больше того, на что он способен.
— Прости.
— Все это не важно.
— Хочешь, я обниму тебя?..
— И так слишком жарко.
Хинес ничего не отвечает. Тишина длится несколько секунд, потом непонятно чья рука начинает шарить по простыне, натыкается на что-то и снова замирает. Воздух в темноте кажется плотным и тревожным, наполненным какими-то мнимыми намеками; только в проеме окна воздух делается легким и прозрачным — это идеальный ровный прямоугольник, темно-синий и гладкий, где остервенело сверкают острые брызги звездного света.
— Машин все больше и больше.
Хинес заметил верно, машины и вправду попадаются все чаще. На въезде в город шоссе приближается к автостраде, и теперь не редкость увидеть две или даже три машины, стоящие рядом. Но Хинес с Евой утратили всякий интерес к этим пустым автомобилям — их столько, что встречу с еще одним трудно назвать событием; теперь они всего лишь бросают в ту сторону беглый взгляд, чтобы лишний раз убедиться: внутри никого нет, ключи вставлены, а ремни безопасности, разумеется, пристегнуты. Хотя стали попадаться и довольно серьезные аварии — вне всякого сомнения, это результат того, что скорость в момент выключения электричества была здесь достаточно высокой. Еще до слияния с автострадой шоссе превратилось в скоростную дорогу — с обеих сторон появилось ограждение, обочины заметно расширились.
— Думаю, когда мы попадем на автостраду, будет еще хуже, — говорит Хинес. — Там наверняка вообще черт знает что творится. Слава богу, мы едем на великах.
Солнце только что выползло из-за неприглядной низкой горы, перед которой растянулся большой цементный завод. Он не только окрасил и гору, и все вокруг в пепельно-серый цвет, похожий на птичий помет, но еще и вырвал из горы значительный кусок — карьер, в котором желтеют ее каменные внутренности. Ева и Хинес направляют велосипеды в сторону завода, солнце жарит им прямо в лицо.
Шоссе мягко идет под откос — к большой котловине, пойме высохшей реки, заполненной всякого рода производственными постройками, к сложному переплетению транспортных артерий, расположенных на разном уровне, которые соединяют город с провинцией. Велосипеды на умеренной скорости при неподвижных педалях катят вниз по дороге, которая делает широкий, благородных очертаний изгиб.
— Я забыл в том доме очки, — говорит Хинес, козырьком прикладывая руку ко лбу, чтобы защитить глаза от беспощадно бьющих лучей.
— Осторожно, машина!
Ева, в отличие от него, едет в темных очках. Она испугалась не случайно: ей показалось, что Хинес и вправду не видит желтой машины, замершей у самого ограждения, — она сверкает не менее ярко, чем слепящее солнце.
— Я заметил, заметил… в самый последний миг, но успел заметить.
Оба поворачивают и едут по встречной полосе. Эту привилегию дает им необычное положение одиноких путешественников — они могут беззаботно пользоваться всей шириной асфальтовой ленты. Они уже подъезжают к тому месту, где заканчивается шоссейная дуга, когда Хинес цепляется взглядом за скромную дорогу, которая пролегает чуть ниже уровнем, слева от них, метрах в ста, не больше. Он пристально разглядывает совсем небольшой мост и причудливый поворот, который делает эта дорога, чтобы пересечь по нему реку, уходящую потом под их шоссе. На дне оврага, сбоку от моста, виднеется серое пятно — они ни за что не заметили бы его, если бы утреннее солнце не заставило ослепительно сверкать то ли какую-то деталь, то ли кусок гладкой поверхности. Чем ближе подъезжают путники, тем тусклее становится блеск, и теперь можно гораздо лучше разглядеть форму и размер предмета, его излучающего. Теперь уже ясно: это машина темно-серого цвета, она стоит, нацелив свои мертвые фары на велосипедистов. Переднее стекло пострадало от удара, но осталось на месте, скрывая то, что происходит в салоне.
— Посмотри на эту машину, — говорит Хинес.
— Она вылетела из поворота… Судя по всему, отключение электричества застало ее на вираже.
Велосипеды продолжают двигаться вперед, машина остается позади, и теперь им видна лишь боковая часть. Ева уже перестала обращать на нее внимание, а вот Хинес по-прежнему не выпускает ее из поля зрения.
