Он сначала обуздывал себя, не давая себе волю, — для первого раза, он понимал, это совсем некстати. Но привычка взяла свое, он перестал себя сдерживать.

Продолжая бороться, они упали на кровать. Английская кровать — как каменная скамья. Ирэн плотно сжала ноги, сплетя их в надежный замок.

— Пустите меня.

Левис сильно прижимал ее коленями; блузка лопнула под его рукой; сердца их учащенно бились. Лица покраснели от борьбы. Левис завел одну руку молодой женщины за спину, другую держал у ее подбородка; заколки градом сыпались из прически, голубая блузка соскользнула с плеч.

— Пустите меня, это похоже на убийство.

Она так закричала, что он отпустил ее, чего никогда не позволял себе ни с одной женщиной.

— Простите меня, — произнес он.

Оба они еле переводили дыхание, как боксеры в перерыве между раундами. Ирэн распустила волосы, чтобы заново причесаться. Ее лицо стало необычайно красивым, обновленным — на фоне волны густых волос, как бы в тяжелых скульптурных волнах; она вся была другой, в большей степени самой собой.

— Теперь, конечно, мы больше не будем видеться? — спросил Левис.

— Почему же? Я вас не боюсь.

Она дрожала, словно ее окатили водой.

— Может, вы не боитесь также сказать мне, что вы ко мне не совсем равнодушны?

— Не боюсь.

— Вы не сердитесь на меня?

— Я сержусь на себя за то, что я еще здесь и не впала в гнев.

— Сделайте короткую стрижку.

— Никогда.

— И последний вопрос… Вам не кажется, что мы были бы хорошей парой, принимая во внимание наше социальное положение?

Ирэн улыбнулась:

— Нет. Эта причина не имеет никакого значения. А теперь уходите по-английски.

Левис заглянул в пролет лестницы. Спустившись на несколько ступенек, он обернулся с мальчишеским озорством, как истый француз:

— Мне не хочется так уходить. Дайте мне что-нибудь из ваших вещей. Только не носовой платок, это приносит несчастье. Вот, дайте мне ваш бюстгальтер, я спрячу его в портфель.

Она смотрела на него пораженная. Никогда еще она не встречала такого мужчину.

— По крайней мере, назовите мне человека, который вас любит, с кем в Париже я могу говорить о вас.

— Я никого в Париже не знаю.

— Ну тогда пообещайте мне, и я уйду… Пообещайте, что перед отъездом в Триест вы мне позвоните. Сегюр-55-55. Просто запомнить.

С пылающими щеками, не сводя с него глаз, Ирэн стояла на площадке и только показала жестом, что не хочет больше разговаривать.

Она молча смотрела, как Левис спускается.

В такую теплую влажную зиму обильно выводятся ящерицы. Фонари склонялись над асфальтом, отбрасывая на него фиолетовые пятна света, словно ночники на постель. Лучи автобусных фар погружались во влагу мостовых, прочерчивая глубокие каналы.

Пройдя мимо монумента в честь королевы Виктории, Левис вышел к Темзе; вдоль нее трамваи, чьи сигналы звучали тревожно, душераздирающе, словно скрипка виртуоза-еврея, везли из предместьев аромат зелени и опавшие листья, застрявшие в дугах. Посреди реки, развернувшись по течению, дремотно покачивались катера, как темные следы силурийской эры на серебристой воде. Напротив монумента, жесткий, устремленный вверх контур которого был размыт в тумане, на другом берегу тянулась вверх труба завода «Липтон» по производству чая.

Левис взглянул на часы Вестминстера, перевел взгляд на готическое здание парламента, где родились все наши свободы. Приближалась полночь, стрелки скоро застынут, как солдаты на часах. Вдруг ему пришло в голову, что пароход к берегам Франции отчаливает через двадцать пять минут. Что ему теперь делать в Лондоне?

Он зашел в гостиницу, попросил снести вниз чемоданы и, не переодеваясь, отправился в порт.

Возле порта Булонь безумный ветер, предвещавший рассвет, рвал паруса лодчонок, до зари вышедших в море. На них в неровном свете фонарей, установленных на палубе парохода, ложились тени рыбаков, которые с недоумением посматривали на пассажира в черном костюме и цилиндре, склонившегося с носовой кормы к пенистым волнам.

Левис решил перестать думать об Ирэн.

Каждая новая волна приносила Левису воспоминание об Ирэн.

Самое большое преимущество путешествия — это возможность иметь тайных сорок восемь часов до отъезда и столько же после возвращения, если никому не сказать, что ты еще не уехал или уже приехал.

Левис не пошел к мадам Маниак. Днем он работал, а вечерами, в ожидании звонка Ирэн, не уходил из дома.

Однажды ночью, когда она снилась ему, такая далекая, за океаном, но словно присутствующая в его комнате (она была в его объятиях, и он со всей силой сжимал ее груди), раздался звонок. Словно выстрел из пистолета над изголовьем.

Наверное, это Элси Маниак. Он поднял трубку, и вдруг рядом оказалась Ирэн, попросту присев в ногах кровати. Получалось так, что именно в тот момент, когда он наслаждался ею во сне, она позвонила, разбудив его, и, воспользовавшись замешательством, стремительно вошла к нему, в темноту подсознания, куда спрятались на ночь дневные заботы.

— Вы думали обо мне, Ирэн?

Ее голос был низким, напряженным:

— Конечно.

Она была так близка, что он слышал ее дыхание, оно пробегало по ее губам, когда она произносила слова; за долю секунды голос прошил земную твердь, пронесся над замком Дувра, под водами мелового оттенка, по пескам Булонь-сюр-Мер, обежал кокетливые изгибы Сены, пересек Париж — прямо к уху Левиса. Левис подумал о том, как хорошо слышно ночью — без шумов, без треска. Произносимые ею слова плавно текли, полные смысла, как бы отменив расстояние. Левису захотелось сказать ей что-то дружеское, но он вдруг понял, что еще не знаком с ней настолько; он мог говорить ей только слова любви.

— Ирэн, я рядом с вами.

Больше он ничего не слышал. Разговор прервался. В этот момент, придав ему трагикомический оттенок, раздался бюрократический голос. Девушка французской телефонной сети механически сухо спросила его, с кем он разговаривал; затем голос с южным акцентом, с интонациями надсмотрщика в вольере и английским выговором, задал ему вопрос, кто из Лондона «беседовал» с ним; Левис не мог ответить.

Через несколько минут Ирэн перезвонила.

— Мне больше нечего вам сказать. А вам?

— Мне тоже. Я вас люблю.

Слова эти прозвучали гулко, как возле разверстой ямы. Левис почувствовал, что на другом берегу Ла-Манша они дошли до цели, ударив в самое сердце.

— Нет, — произнесла она и повесила трубку.

«Телефон, да еще расстояние меняют ее голос, — подумал Левис, — делают его слишком серьезным, лишают очарования». (Ему ведь до сих пор были знакомы только хорошо поставленный смех да веселенькие «Доброго вам утра», которые будили его; хриплые или визгливые голоса юных парижаночек.) А это был голос женщины, полной достоинства.

В полной темноте Левис предавался воспоминаниям о только что состоявшемся разговоре, стараясь удержать его в памяти; он казался уже таким далеким, происшедшим едва ли не во сне. Внезапно раздался короткий звонок: на этот раз мадам Маниак.

— Друг мой, я рада была узнать, что вы вернулись. Наверное, вы собираетесь снова уехать, ваши мысли далеки отсюда.

— Уехать? Никогда, раз я слышу ваш голос, — привычно бросил Левис.

— Больше вы не будете иметь этого удовольствия, — торжественно произнесла мадам Маниак, — преимущество, видимо, отдается теперь международным разговорам. Так что прощайте!

Левис остался совсем один.

Пора было спросить себя, будет ли он от этого страдать; не почувствовав ничего похожего, он подпрыгнул от радости, подброшенный пружинным матрасом под потолок. Он достал записную книжку с адресами, личные письма, даже знаменитый красный блокнот — и все сжег. Его охватило ощущение доверчивости, молодости, сквозь толщу тихого, ничем не занятого времени он увидел начало новой жизни, где он станет гораздо более свободным, чем прежде. В конце концов он способен создать себе иной ритм существования, где дни не были бы так искусственно связаны между собой. Заманчиво засверкали контуры его новых отношений с миром. Ирэн должна принадлежать ему.