— Звонила моя кузина Ирэн, чтобы сообщить, что немного задерживается, она только утром прибыла из Триеста. Но к моменту подписания она будет здесь.

— Вы возвращаетесь в центр?

— Я еду дальше, я живу у моего дяди Солона в Бэйзуотере[18], — ответила Ирэн.

— Разрешите мне проводить вас.

— Скорее я должна проводить вас к гостинице, у меня машина.

— Но я хотел с вами поговорить, — настаивал Левис.

— Ну пожалуйста.

Они пошли рядом, пробираясь между многочисленными машинами, застрявшими, как обычно в обеденное время, в узких улочках, запруженных грузовиками и переполненными омнибусами, которые, застыв, словно в желе, беспомощно взирали на обтекающий их людской поток, выброшенный из контор и всасываемый подземными переходами; люди перекусывали, стоя в барах или чайных салонах компании «Воздушные хлебцы».

После гвардейских казарм дорога пошла вниз. Последние наездники, приехавшие еще утром, теперь возвращались; лошади, которых возьмут на вторую половину дня, еще не подготовленные к выезду, тем не менее находились в хорошей спортивной форме, предвкушая, что скоро их оседлают. Ирен и Левис пересекли газон лондонского Кенсингтон-сквера, где росли деревья с кронами аккуратными, как у генеалогического древа. Англичанки с фальшивым янтарем на шее возвращались, держа под мышкой, влажной от пота, романы в зеленых тряпичных переплетах, в сопровождении высоких нескладных кавалеров, шагающих на полусогнутых со шляпами в руках.

— Только что в офисе я боялся вас еще больше, чем на Сицилии.

— А сейчас?

— Меньше… Когда вы не заняты делом, вы больше похожи на обыкновенную женщину. Я часто о вас думал… Вы не сентиментальны?

— О нет, сентименты выдуманы людьми, у которых нет сердца. Я часто вспоминала Сан-Лючидо.

— Ну вот вы и вознаграждены. Вы — женщина деловая, умеете быть настойчивой.

— А вы — деловой мужчина, поскольку умеете уступать.

— Я объясню, почему уступил: чтобы увидеть вас, — произнес Левис с нежностью в голосе.

— Давайте говорить серьезно. Вы уступили, потому что не могли сделать иначе. В случае неудачи вас ожидали бы большие финансовые затруднения. Поскольку вы достаточно хладнокровны, вы не опоздали, а только «порезали себе палец», как говорят на Бирже.

— Финансовые затруднения у Франко-Африканской корпорации из-за вложенных шести миллионов? — переспросил Левис.

— Дело не в корпорации, — спокойно ответила Ирэн, — а в вас. Ведь вы предприняли это дело по собственной инициативе, не ставя в известность ваш Административный Совет. Думаете, мне это не известно? Вы действовали так из гордости, я, наверное, поступила бы так же. По мере того как трудности нарастали, — а я, не скрою, этому способствовала, — ваши личные ресурсы или ресурсы ваших друзей истощались; вы надеялись к определенному моменту уже получить прибыль, а приходилось вкладывать новые суммы. Иногда все-таки борьба одного против всех почти невозможна, не так ли? Я понимала, что вы можете обратиться к тем, у кого в руках финансы. Но догадывалась, что вы предпочтете скорее выпустить изыскания из своих рук, чем вовлечь компанию в дело в тот момент, когда оно в плохом состоянии. Разве я ошиблась?

Левис не поднимал глаз от земли.

— Нет, — резко бросил он. — Вы не ошиблись.

Оба помолчали.

— С вами неприятно иметь дело, — выговорил он. — Ну почему вы не женщина?

Кровь ударила Ирэн в голову, она покраснела, глаза наполнились слезами, губы задрожали.

Левис понял, что обидел ее. Он взял себя в руки.

— У вас и на сердце грусть или только в глазах? Извините меня. Я хотел только спросить, зачем вы думаете, прежде чем говорить? Почему вы не улыбаетесь? Почему в ваших глазах не вспыхивает интерес, когда речь идет о вас? Почему вы сосредоточены только на том, что делают другие?

Но Ирэн не могла оттолкнуть от себя еще ту, предыдущую фразу.

— Это не совсем то. Не надо шутить. Что вы хотели сказать, спрашивая меня, почему я не женщина? У вас такое впечатление, потому что я уравновешенна? Но это природная черта.

— Я тоже от природы уравновешен, — продолжал Левис. — Я могу расхаживать в темноте с полным стаканом, не пролив ни капли.

Она оборвала его:

— Не шутите.

— Но если серьезные дела завершены, разве нельзя немного расслабиться? Вам больше понравилось бы, если бы я — после моего поражения — впал в дурное настроение?

— Вы, как кот, все время падаете на лапы. Я не люблю фантазеров.

— А я не люблю праведников… Я опасаюсь фанатиков и ценю прощение.

— Восхищаюсь совершенством ваших аргументов. Так мы можем продолжать до утра. Уже два часа, а дядя Солон приходит в тихую ярость, когда опаздывают к столу.

— Прежде чем покинуть вас, задам последний вопрос: между нами не осталось ничего недоговоренного?

Ирэн пожала плечами:

— Нет, слава Богу, нет!

— Мне тоже так кажется, — произнес Левис.

Она ушла от него, сохранив полное самообладание и выдержку. Она ушла: четкий профиль, загорелое лицо, резко очерченные бедра, на тонких лодыжках прозрачные, хорошо натянутые чулки, еле обозначенная под свитером грудь, на ветру бьются у плеча кончики повязанного вокруг шеи платка.

Но в сейфе офиса в Сити — надлежащим образом оформленный договор о передаче прав на изыскания.

Левис видел, как она, пройдя Ланкастер Гейт, вошла в дом кремового цвета, имевший, подобно всем остальным, нишу у дверного проема, где были выставлены столики красного дерева, серебряные шкатулки и фотографии с надписями. Есть Левис не хотел. Он вернулся к скверу Генриха Восьмого, который не казался оголенным даже зимой благодаря кустам самшита и вписывался в архитектурный ансамбль Букингемского дворца из розового и черного камня, где проводили дни те, кто служил английской короне. В задумчивости, отгоняя неприятные мысли, Левис остановился на площадке, вымощенной плитами, на этом замкнутом, как в монастыре, пространстве, образованном кустами и арочками глициний; рядом примостился дрозд.

Жизнь казалась заманчивой. Солнце вершило свое царственное движение; все было как на Сицилии. Неприятное дело осталось позади.

Вдруг набежало облако. Хорошее настроение переломилось. Левис понял, что теперь видит вещи в их истинном свете. Судьба казалась неумолимой.

— Как холодно, когда ее нет рядом, — прошептал он. — Как тоскливо!

Ирэн — словно открытие истины. Он уже знал, что, увидев ее снова, сделает ей предложение.

На следующий вечер Левис уже ужинал у Апостолатосов, в Бэйзуотере.

Холл, подобно гостинным, был украшен слоновыми бивнями и итальянскими панелями эбенового дерева, теряющими от теплого воздуха калорифера детали инкрустации; дом хорошо обогревался: это была уже не Англия.

В салоне с обтянутыми дамасской тканью вишневого цвета стенами, на фоне однотонного малинового ковра — черные эмали из иранского Хорасана, нежные каннелюры из испанского Синиша. Французские полотна XVIII века были освещены иссушающим светом электрических ламп, съедавшим синие тона и превращавшим их в серые. Салон представлял собой своеобразный атриум, вокруг которого вилась балюстрада из навощенного дерева; с перил свисало шитье греческих мастериц из Янины, бархатные изделия из албанского Скутари, а над ними — огромные абажуры, расшитые рельефным узором. В простенке между окнами — кожаное арабское седло ярко-фиолетового цвета, отделанное золотой тесьмой; тут же вооружение эмира.

В специальных витринах — вышивки, похожие на те, что свисали с перил, но только более древние, с мелкими стежками, вплоть до мельчайших на византийской глади, уже утомительных для глаз.

Когда Левис вошел, милая — как говорится в русских романах — компания состояла из Ирэн и трех дам; две из них — престарелые кузины Ирэн, девицы Апостолатос, — поднялись. Между ними сидела их парализованная бабка, круглым лицом и осанкой напоминавшая Наполеона. Со своего кресла она следила за разговором, лицо ее ничего не выражало, но в глазах искрился ум. Возле нее на столике был разложен пасьянс.