По мере того как процессия приближалась к кварталам, где жила беднота, цветы, покрывающие гроб, производили все более сильное впечатление.

— Вот, полный достаток, — переговаривались владельцы лавочек, указывая на покойника, — а все равно он уходит!

— Так вот: есть неплохое дельце для игрока, особенно для удачливого игрока. Иначе говоря, для вас. Я родился в Неаполе, но родители мои из Сицилии, и я сохранил много связей. Вы это знали? Ну что уж вы точно знаете, так это закон Видокки, имеющий силу и на полуострове, и на острове, согласно которому необрабатываемые земельные владения были экспроприированы в 1920 году в пользу крестьян. А у меня там есть брат, Арсенио Пастафина. Он занимался разработкой полезных ископаемых в Мексике, разорился, вернулся домой и стал генеральным секретарем сельскохозяйственного профсоюза в Сан-Лючидо.

Эта сицилийская коммуна, — вы следите за моей мыслью? — владела двумя тысячами гектаров, некогда принадлежавших герцогскому роду Монтечерватто (ветвь рода Пальми), которые и должны были достаться коллективу. Владелец предпочел продать землю по дешевке, и мой брат тайком ее купил. Это четыре часа езды на муле от Калтабелотты, на южном побережье; туда ведет дорога, обсаженная фиговыми и лавровыми деревьями, с верхушками, острыми, как пики аборигенов восточной Сицилии. Это вам не французская прекрасно ухоженная дорога, а настоящая южная, вся израненная, как спина мула.

(Казармы Шато-До и Площадь Республики в лучах бледного солнца, заблудившегося среди опор линии электропередачи, производили очень тягостное впечатление. Существует ли место, менее похожее на Париж, чем это?)

— Дорога поднимается, — продолжал собеседник, — под раскаленные добела небеса, к желто-зеленому горизонту. Кажется, что в воздухе пахнет серой. Вдали вьется дым непонятно над каким алтарем…

Разрешите я пройду вперед, чтобы показать вам дорогу?

Я не буду рассказывать об античных раскопках, о замке сарацинов, о нормандской базилике, пристроившейся рядом с храмом Юноны. Вот мы на открытом пространстве у подножия каменных морен, сползших с гор, а по краю, вдалеке, — сверкающий меч — море. Смотрите под ноги. От нечего делать брат, едва обосновавшись, принялся этим летом, то есть шесть недель назад, за работы, которые были приостановлены еще в эпоху Пунических войн, двадцать два века назад… И знаете, что произошло? Он открыл самые богатые на Сицилии запасы серы и каменной соли. Пока об этом никто не знает. Брат провел изыскания в одиночку и сделал первые шаги. Конечно, один он не может вести дело. Он отдает себе отчет в том, что дробление этой территории на наделы или сдача в аренду невыгодны, даже если говорить о фондах недвижимости — в случае, если их еще и найдешь. Поэтому он собирается землю продавать.

Продолжая идти за гробом, вслед за венками из сирени, излучающими несвоевременный весенний аромат, Пастафина достал из кармана своего мешковатого реглана кусочек какой-то древесной смолы.

— Содержание серы очень высокое. Она воспламеняется на расстоянии метра от огня и горит красивым голубым пламенем. Прямо как пунш, каро мио! Я оставил себе восемь дней на размышления. Собирался отправиться на переговоры в Лондон, когда увидел вас.

Левис присвистнул, прикидывая, какова вероятность присутствия там сопутствующих минералов. И бросил нетерпеливо:

— Следы ртути?

— Не думаю.

— Барий?

— Есть.

— Чего вы хотите добиться на переговорах?

— Суммы в тысячу фунтов стерлингов.

— Когда я могу дать вам ответ?

— Прямо сейчас. В случае отказа я в три часа улетаю самолетом в Лондон.

Пастафина ронял каждое слово отдельно, словно пощипывал струны гитары.

Левис достал из кармана ручку и, продолжая идти, подписал чек, положив его на донышко цилиндра.

— Ну а теперь, — добавил он, — хорошо бы, как в школе, сбежать так, чтобы никто не заметил, и выпить рюмочку вермута.

«Почти невероятно», — повторял про себя Левис; слова, которыми они обменялись недавно у гроба, еще звучали в его ушах. В его решении ни доводы разума, ни безумный азарт не сыграли никакой роли. Просто, пока Пастафина говорил, Левис удивленно смотрел вокруг, поражаясь средиземноморскому облику этого района близ тюрьмы Рокетт. Хорошенькие работницы с искусственными жемчугами, во взятых напрокат расшитых бисером блузках, воркующие голуби, песни, летящие от двери к двери. Улица стала совсем узкой, и похоронная процессия с трудом прокладывала себе путь сквозь неаполитанское обилие еды и жизни, которая вытесняла мертвых: дежурные блюда, сладкие вина, устрицы, нежные куриные потрошка. Позднее он узнает, что поблизости в прилегающих улочках жили выходцы из Бергамо и Пармы, пристроившиеся кто столяром, кто слесарем, кто шофером, что и придавало кварталу итальянский вид.

Разве не интуиция ведет к самым выгодным сделкам? Он часто повторял: «Если сомневаешься, не слушай голоса разума».

Он никогда не признавался, что расположение букв в каком-нибудь договоре, час прихода телеграммы, мистика цвета и символика цифр почти всегда играли существенную роль в его решениях, определяя его эмоциональное состояние в минуты, предшествовавшие подписанию контракта. «И раньше запах куриных потрохов мог влиять на судьбу Империи, с той поры ничего не изменилось», — подумал он.

Не прошло еще и трех часов с того момента, как облаченный в траур Левис равнодушно помахал кропилом над могилой, куда опустили Вандеманка, словно вождя какого-нибудь новокаледонского племени, погребаемого вместе с боевым оружием, — в полной парадной одежде, в лакированных ботинках, с лентой ордена Почетного легиона на шее, оставляя его отныне на попечении гипсовых аллегорических фигур.

Покидая кладбище, Левис петлял по этому некрополю, похожему на сортировочную станцию, куда попали мраморные вагоны и остались тут навсегда. Выйдя на бульвар Менильмонтан, он вскочил в такси, вышел у своего дома и шагнул в квартиру, на первый этаж прямо через окно (соседи к этому привыкли), сбросил на пол черные перчатки, траурные одежды, застывшие на ковре, словно чернильная лужа, натянул спортивный свитер, водрузил на голову серую, пожелтевшую от времени шляпу, позвал собаку и отправился в лес Фонтенбло. Он купил себе на завтрак и тут же, за рулем, съел огромную пиццу, которой хватило бы на многочисленную семью. И когда он учился в лицее, и когда служил в армии, даже когда отбывал наказание, его неудержимо тянуло на лоно природы в последние и особенно в первые теплые дни, скрывающие под корой деревьев уже такую близкую весну. До сих пор его часто охватывало желание «прогулять урок». Вдыхая влажный, идущий от земли воздух, он мог часами сидеть в поле, на опушке леса, возле спиленных, аккуратно уложенных березовых стволов, с номерами, выбитыми прямо в розовой плоти, как на зеркалах в гостиничном номере. Он поднимался для того только, чтобы пострелять ворон да полюбоваться закатом.

Шагая меж эрратических валунов, сообщавших единство камням и деревьям леса Фонтенбло, по схваченным инеем листьям папоротника, сухим шишкам и заячьему помету, Левис уже представлял себе, что идет он песчаной дорогой Сицилии по своей вытянутой тени к полям, где среди чертополоха сверкают подобно тысяче бриллиантов «глаза соли», как говорил только что Пастафина, соли — родной сестры серы.

К вечеру похолодало. Левис поднялся, ощущая прилив сил: он отправится на Сицилию. Он создаст там акционерное общество, направив акции в Нью-Йорк и Буэнос-Айрес, чтобы привлечь сбережения итальянских эмигрантов… К тому же, если поразмыслить, разве не мог бы он образовать первоначальный фонд, не прибегая к содействию Франко-Африканской корпорации? Тогда это было бы его личное дело. В своих тщеславных мечтах он давно к этому стремится. Одним словом, почему бы не позволить себе такой риск? Левиса вдруг охватило предчувствие, что этот риск сыграет немалую роль в его жизни.

Слух, привыкший к уличному шуму, уже пресытился тишиной. Левис включил фары и двинулся к багровому зареву. Ущелье света, розовеющее во тьме, разгоралось все ярче, по мере того как все более оживленной становилась дорога к Парижу.