В заключение в одном из старых кварталов были проведены в высшей степени эффектные соревнования по внезапной стрельбе из-за угла. Победителями на этот paз оказались «Саланчики», понабившие себе руку в командах ОАС. Они оставили далеко позади себя по сумме очков всех остальных участников соревнований, и это означало, что и «Федеральным волчатам», и перемещенным, и судетским, и даже западноберлинским надо еще очень и очень работать, пока они освоят этот насущнейший вид стрельбы по быстро движущимся целям.

Потом в клубе «фронтовых волчат» состоялся ужин с участием взрослых и очень солидных господ. Один из них сказал: «Мы никогда не признаем границы по Одеру — Нейсе!» Ему долго хлопали. Другой говорил о «воссоединении в условиях свободы» и призывал волчат быть готовыми освободить все, что будет приказано. Ему хлопали еще дольше.

Но когда выступил Знаменитый Молодой Немец барон Хорстль фон Виввер и произнес перед микрофоном телекамеры «Геймания, пйоснись!» и «Войчата выпойнят свой долг!», стены зала чуть не обрушились от рукоплесканий: с таким чувством, с такой страстью, с такой глубокой верой произнес он эти слова.

В Виввердорфе в гостиной у телевизора рыдала от счастья и гордости за своего сына фрау Урсула. В высшей степени удовлетворены были его речью и господин Гейнц фон Тэрах и профессор Вайде.

Правда, не все в Федеральной республике были довольны этой краткой, как выстрел, речью, но таких было меньшинство, и господин фон Тэрах со спокойным сердцем сбрасывал их со счета.

С точки зрения воспитательной вылазка виввергеймовцев в Западный Берлин прошла вполне благополучно.

Господин фон Тэрах был удовлетворен: воспитание Хорста фон Виввера продвигалось вперед семимильными шагами.

Как-то майским вечером того же года Хорстль в сопровождении нескольких своих поклонников возвращался со слета Городской стаи.

Немного не доходя Старой пинакотеки, они почувствовали сильную жажду и завернули в ближайшую пивную.

Сказать по совести, Хорстль никак не мог привыкнуть к пиву, хотя он и очень старался. Он предпочел бы ему лимонную воду, оранжад или кока-колу, но он твердо знал, что если ты настоящий немец, — пей пиво и наслаждайся. Он с отвращением потягивал горьковатую пенистую влагу, и в нем постепенно нарастала злость. После первой кружки ему вдруг припомнилась поездка в Западный Берлин, спокойный басок, пославший его из репродуктора к чертовой бабушке, после второй — коварные горбоносые и курчавые, а также курносые и бородатые жестокие комиссары, которые во всех кинофильмах так мучили несчастных и благородных страдальцев за Германию.

К этому времени его злость перебродила в потребность немедленно набить морду хоть одному из отрицательных персонажей этих фильмов.

Красивые глаза Хорстля сузились, как у кошки, которая учуяла мышиную возню. Он неторопливо и придирчиво переводил их с одного столика на другой в пьяной уверенности, что врага Немецкой Идеи, если хорошенько поискать, можно найти, и не выходя из пивной. И он вскоре нашел. И не одного, а целых трех. Они шушукались за столиком в дальнем углу. Боже мой, что за носы у них были! Будто прямо с карикатур «Зольдатен Цайтунг» — горбатые, хищные, мясистые. Они были смуглы, эти люди, словно их специально окунали в бочку с коричневой краской. У них были черные глаза и черные волосы. Правда, один из них, длинный и тонкий, как жердь, был ко всему прочему и плешив, как колено. Но жалкие остатки его шевелюры были цвета воронова крыла. У другого гладкая, прилизанная бриллиантином прическа блестела, как голенище черного лакового сапога. У третьего, толстенького и самого старого из них, волосы курчавились, как у пасхального барашка.

Хорстль, не говоря ни слова, встал с кружкой пива в руке.

Вслед за ним, ничего не спрашивая, поднялся его верный адъютант Конрад Штудент, парень, удивительно сочетавший в себе немалую начитанность, природный ум и умение разбираться в людях со слепой и беспрекословной преданностью Хорстлю.

Они молча и сумрачно направились к угловому столику. Хорстль остановился возле плешивого. Рядом застыл с кружкой в вытянутой руке Штудент. Плешивый, увлеченный разговором на неизвестном Хорстлю языке, не сразу обратил внимание на Хорстля, который, покачиваясь на ослабевших ногах, уставился на его горбатый нос с тупым упорством ненавидящего пьяного человека.

— Чем могу служить? — спросил тот наконец на дурном немецком языке, бросив на Хорстля пренебрежительный взгляд непьющего и очень занятого человека, к которому в самый неподходящий момент вдруг пристал пьяный.

Хорстль продолжал молча смотреть на него немигающими, ненавидящими глазами.

— Я вас спрашиваю, что вам угодно? — раздраженно повторил плешивый и пересел на другой стул, подальше от Хорстля.

Хорстль молча сделал шаг и снова остановился около него. Сделал шаг и Штудент.

— Пожалуйста, молодой человек, — примирительно проговорил курчавый толстячок, — оставьте нас в покое. Не заставляйте нас прибегнуть к помощи кельнера.

— Уйод! — пропел ему с ненавистью Хорстль. — Ты уйод, и ты, и ты тозе!.. Вы все тьи — уйоды!..

— Что он говорит, этот пьяный скот? — осведомился курчавый у плешивого. — Вы не знаете, что значит по-немецки это слово «уйод»? — Он спросил по-французски.

Конрад Штудент знал французский с детских лет. Он им разъяснил:

— Мой начальник сказал, что вы все трое уроды.

И тут же с негодованием обратил внимание Хорстля на то, что его обозвали пьяным скотом.

— Бей уйодов! — крикнул Хорстль и выплеснул всю кружку прямо в лицо курчавому. Штудент ради такого святого дела тоже не пожалел своего пива, после чего в ход пошли кулаки. Со звоном посыпались на пол кружки, тарелки, столовые приборы. Загрохотали падающие табуретки. Улюлюкая, с воплями: «Бей коммунистов! Зигхайль!» — примчались на помощь Хорстлю и Штуденту остальные волчата. Иностранцы сопротивлялись изо всех сил. Но что они могли поделать, трое немолодых, изрядно уставших мужчин, против стольких натренированных и алчущих боя парней, которые наконец дорвались до живых агентов мирового коммунизма!

Кельнер, не торопясь, отправился за шуцманом. Шуцман, не торопясь, прибыл к месту происшествия, не торопясь, остановился в дверях, не торопясь, издали изучил побоище и вмешался только тогда, когда плешивый и толстяк уже валялись на полу под сенью опрокинутого столика, в луже пива, изрядно сдобренного кровью.

Кельнер, не торопясь, принес воды, шуцман, не торопясь, плеснул ею в лицо плешивому и курчавому, без особой радости удостоверился, что они приходят в себя, и чуть не умер от удара, когда плешивый, с ненавистью глянув на собравшихся в кружок посмеивавшихся зрителей, на очень дурном немецком языке потребовал, чтобы его немедленно соединили с господином Гейнцем фон Тэрахом…

— Ты хоть понял, что ты со своими идиотами наделал? — сказал фон Тэрах Хорстлю, когда они часом позже покинули помещение главного правления ХСС. — Вы позволили себе избить трех вернейших и нужнейших наших заграничных друзей.

У Хорстля на лбу белел огромный пластырь. Под глазом темнел не менее внушительных размеров фонарь.

Правая щека припухла, как при флюсе.

— Они меня хотели убить… У, я им там! Я им так там!..

— Но какое ты право имеешь обижаться на них? Ведь вы двоих чуть не отправили на тот свет. И ведь это вы на них напали, а не они на вас…

— У-у-у, я им там! — мрачно стоял Хорстль на своем.

До него никак не доходило, что он не имеет права обижаться на то, что ему надавали тумаков в порядке самообороны.

Фон Тэраха поначалу смешила, а потом стала злить вопиющая нелогичность его будущего пасынка. Но ему и в голову не приходило, что Хорстль в частном и мелком случае с этой идиотской дракой в пивной, в сущности, только придерживается той же самой логики, которой в отношении куда более кровавых и разрушительных событий придерживаются и сам господин фон Тэрах, и профессор Вайде, и тысячи других фон тэрахов и вайде.