– На то и расчет.

В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…

На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.

Ростислав заметил Дмитрию:

– Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.

Дмитрий посмотрел на небо:

– Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…

На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.

Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.

Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:

– Айда в избы, отогревайтесь!

А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:

– Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки, небось?

– Медовые!

– Мордатые, глазки узкие!

– Только ли?

– А чисты?

– С дымком чумным.

– Дак мы их в бане попарим! С веничком!

– Гы! Коли так!..

Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:

– Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!

– Сколь же лет не бывали мы в Копорье?

– Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.

– Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь?

Дмитрий не ответил.

Земля слухами полнится…

Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.

Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, – говорят, – татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»

Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка[9] и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.

Полнился санный поезд. Грузили дружинники мешки кожаные, увязывали в дальнюю дорогу.

В один из вечеров, когда Дмитрий отдыхал, явился к нему тиун Самсон и, едва переступив порог, огорошил князя:

– Княже, Филька, сын Олексы, в чуме лопаря Урхо сблудил с его дочерью. Старик жалобу принес.

Дмитрий нахмурился, по столешнице пристукнул:

– Из молодых Филипп, да ранний. Где он ноне?

– Суда твоего ждет, княже.

– Признал ли он свою вину?

– Виновен, княже.

– Коли виновен, высеки его, Самсон, – другим в поучение.

Били Фильку под общий хохот гридней. Один отрок[10] держал Филиппа за ноги, другой – за руки, а тиун хлестал по оголенной спине прутом из тальника, приговаривая:

– Не срами имени княжьего дружинника.

А гридни потешаются:

– Мордата ли девка, Филька?

– Мазана ли медом?

Досчитав до десяти, тиун отбросил прут:

– По первости хватит, а еще в блуде замечен будешь – вдвойне розог изведаешь.

Филипп зубами скрипел, когда били. Не сказать, чтобы больно ему, а срамно. Да и было бы за что: разве лопарка девка?

А Самсон свое:

– Это тебе, Филька, не с ушкуйниками бродяжить, а в дружине служить.

Из Ладоги пришел в Копорье псковский князь Довмонт с десятком гридней. Втянулся санный поезд в городские ворота, гридни разместились на посаде, а обоз поставили неподалеку от избы копорьевского воеводы.

Угрюмый, средних лет, Довмонт, с бородой и волосами, уже подернутыми сединой, долго следил за тем, как бережно подгоняли розвальни, выставляли охрану.

Тиун великого князя Самсон загодя расстарался. Ради встречи пива на меду настояли, гридни не одного оленя освежевали, жарили на угольях. В печах, дышащих огнем, кашу гречневую варили, хлебы пекли.

Весело пировали в Копорье. За сосновыми столами в просторных сенях, хоть и тесно, уселись гридни, а в торце – воевода Ростислав и копорьевский посадник. Гул и гомон за столами.

А князь Дмитрий с Довмонтом, уединившись в соседней горнице, вели разговор с глазу на глаз.

– Я, князь, с превеликим трудом на Ладоге дань собирал. По дальним чумам и то упирались, на счетчиков ордынских ссылались, – говорил Довмонт. – Да и мыслимо ли, чтоб в кои лета на Руси дважды в год выход брали? Аль не донесли нам летописцы, что постигло киевского князя Игоря, когда он попытался во второй раз остричь древлян? Меж двух сосенок за ноги повесили и пополам тело разорвали.

– Нам ли о том вспоминать, – согласно кивнул Дмитрий. – Но мы брали недоимки, какие за лопарями числились.

– Ох, князь, не верю я в эти недоимки. Обманули нас новгородцы.

– То так. В их коварстве я только в Копорье убедился. И посадник новгородский, и тысяцкий – бояре с хитростью, им лишь бы скотницу пополнить.

– Вот и призвали они тебя, великий князь.

– Они и отца моего при беде в подмогу звали. Однако Невский их хитрости видел.

– Да уж чего там, он бояр и людей именитых, бывало, не миловал. А уж недругов карал без жалости.

Нахмурился Дмитрий, заговорил не сразу, речь повел медленно:

– Шестнадцать лет Василию было, как отец в поруб[11] его кинул. А все по вине боярства новгородского. Разливались: «Ты, Василий Александрович, наш князь – Великого Новгорода, и тебя мы чтим. Пускай отец твой, Невский, во Владимире перед ордынцами спину гнет. Не станем платить дань Орде. Коли чего, Новгород за себя постоять готов». А Василий по молодости и под хмелем гордо вознесся, выше отца, Александра Ярославича, себя возомнил. За то и поплатился.

– Да уж так. На злое дело новгородцы его подбивали – послов ордынских перебить. Но Александр Ярославич измену разоблачил и на вече сказывал: «Василий – сын мой и передо мной ответ понесет. А за то, что замыслил от Руси отколоться и княжество Владимирское и иные на разграбление татарам подставить, я судом Божьим его сужу…»

Выпили по чаше пива, принялись жевать вареное мясо. Гридин внес жбан с квасом, разлил по серебряным чашам. Следом подали деревянную доску с большими кусками жареного дикого вепря.

Довмонт кивнул:

– Поди, копорьевцы расстарались.

– Лопари на лежке подняли. – Дмитрий пригладил бороду. – А о новгородцах ты, Довмонт, истину изрек. Хоть новгородцы и говорят, Псков-де младший брат Новгорода, но тем словам надо ли веру давать?

Словно вспоминая прежний разговор, Довмонт промолвил:

– Помню, давно то было, Невский ослушников сурово казнил, не миловал бояр новгородских, какие сына его Василия подбивали не повиноваться и отца не чтить.

– Да уж то так. Носы им резали и очи выкалывали, – кивнул великий князь и чашу взял. – Выпьем, Довмонт, за мудрость отца моего, Александра Ярославича.

– И за храбрость его.

Они подняли чаши, выпили, помолчали. В сенях шумели, раздавались голоса. Довмонт спросил:

– Когда, князь, Копорье покинем?

– С твоим приходом вскорости.

– Я, великий князь, в Псков уйду, Новгород стороной миную.

– Не остерегаешься ли ты, Довмонт, Псковской республики, не посягает ли она на твою власть?

Прищурился Довмонт: