Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.

И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.

Переговаривались:

– Почто скликают?

– Кто ведает…

– Подь разберись.

– Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.

– Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?

– А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.

– Послушаем…

Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.

У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.

Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:

– Кому неймется в колокол бить?

– В дурь поперло!

– Ахти, матушки!

Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.

Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:

– Люд новгородский, дозволь слово молвить!

Чей-то насмешливый голос выкрикнул:

– Коли созвали, так и ответствуй!

– К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?

– Аль у тебя, Мирон, память отшибло?

– Говори, посадник! – взревела толпа. – На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!

– Не томи, посадник, сказывай!

Семен жезл свой поднял:

– Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса!

Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не наплетет.

Тысяцкий откашлялся:

– Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.

– По справедливости! – взревела площадь.

И снова голос тысяцкого перекрыл рев:

– Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.

– Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?

– Выделить! Чай, не голодом ему дружину морить!

В толпе именитых разом заговорили:

– Тебе, тысяцкий, дозволяем!

Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:

– А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!

– На то они и братья, сами разберутся!

И вече расхохоталось.

Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:

– Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?

– Речь твоя верная, князь. Доверяем!

– Выдели, тысяцкий, сколь князь просит!

Сошли с помоста. Расходился народ с веча кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:

– Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.

– Олекса от веча хотел приговор услышать.

– Он, Ростислав, перед вечем отчетен.

– То так. Пора, княже, определиться с выездом.

– После Рождества. Благо морозы стоят.

Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.

Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.

Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:

– Ты что да, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?

Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:

– А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.

И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:

– Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!

Филипп голову вздернул:

– Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…

На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался – и к Лукерье…

Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слезно:

– Прости, княже, в позоре живу, Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет! Уж и вразумлял я его, и поучал, да все попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.

– Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?

– Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.

Дмитрий весело рассмеялся:

– А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?

Олекса сплюнул:

– Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».

Расхохотался Дмитрий:

– Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.

Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:

– Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.

Дмитрий брови поднял:

– Как, боярин?

– Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода, от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.

Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему Филипп бывал в Копорье».

– Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?

Олекса обрадовался:

– В согласии он. Да и впрок ему.

– Ну, Олекса, быть по-твоему. Возьму.

Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:

– Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.

– То, княже, бабье дело…

И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.

После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.

Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.

Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.

– Заночуем в Тесове, – сказал воевода. – От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.

– Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.

На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.

– Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, – заметил Дмитрий.

– Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.