Среди дома выдвигалось просторное и высокое крыльцо. Дом был белый, каменный, с красной черепичной крышей. Большие окна закрыты были расписными оконницами, но из-под двух из них смело и дерзко выглядывали яркие полосы света, как бы говоря всем проходящим, что в этом вышнем городе власти войта конец. Мартын вошел на крыльцо и, вступивши в сени, повернул налево. Дверь не была заперта; осторожно отворил ее Мартын и вошел в светлицу.

В светлице было темно, только из полуоткрытой двери в соседнюю комнату широкой полосой падал свет и освещал часть светлицы. Мартын заметил мимоходом богатое убранство и дорогие ковры. Поспешно прошел Мартын дальше и остановился в нерешительности на пороге. Пан воевода не заметил его. Он сидел за большим столом, покрытым темным ковром, в высоком кожаном кресле. На столе в неуклюжих медных шандалах горели желтые восковые свечи и освещали большую пожелтевшую книгу, раскрытую перед воеводой, и его склоненное лицо. В волосах воеводы, щеголевато завитых и надушенных, просвечивала седина, тщательно закрашиваемая его парикмахером; на желтых дряблых щеках лежал слой нежного румянца, усы были нафабрены, подкручены и накрашены. Вообще все лицо воеводы представляло довольно жалкое и комичное соединение изнеженной, изношенной старости и нежных юношеских цветов. На пухлом, холеном теле его красовался аксамитный домашний кафтанчик на дорогом меху; ноги тонули в медвежьей шкуре. Пан воевода был до такой степени увлечен своим чтеньем, что решительно не слыхал шума, произведенного приходом Мартына. Да и было чем увлечься! Несмотря на седые пряди, пробивавшиеся среди подкрашенных кудрей воеводы, сердце его ни за что не хотело остывать, а так как пан воевода был вдов по второй жене, то ему захотелось испытать и в третий раз семейного счастья, и услужливый амур, как на зло, подсунул под его потухающие очи молодую вдовушку, пышную, как спелая вишня, — княгиню Крашковскую. «Все бы ничего, и княгиня была б без особых трудов весьма благосклонна, если б не особая старость, которая так вот и повисла здесь на карку, — ударил себя воевода по затылку. — Эх, если бы хоть десяток с плеч! Не хизувалась бы она! Сама б ползала у подвоеводских ног!» Однако на всякий замок можно и отвертку отыскать. Так и теперь, перед паном воеводой лежала не простая книга, а учебник волшебства, в котором собраны были все заговоры, камни и травы, которыми можно было и очаровать, и околдовать, и главное, чего и искал пан подвоеводий киевский, молодость возвратить. Книгу эту за большую цену купил пан подвоевода у приезжего московского чародея и теперь упивался ею в ночной тишине.

— «Приворот зелье: кукоос, одоен, — читал он, — кто тебя не любит, то дай пить — не сможет от тебя до смерти отстать…» Не то, не то! — перевернул воевода желтую тяжелую страницу. — «Орлов камень — бог дал ему дивные угодья такие, что несведущим людям нельзя про него и веры взять». Хорошо бы и этот камень достать, да только это еще не то, не то, — и пан воевода жадно читал дальше: — «Трава излюдин, кто ту траву ест, и тот человек живучи никакой скорби ни телу, ни сердцу не узрит!» Да нет, не то. Вот, вот оно, — почти вскрикнул воевода, нагибаясь над книгой, — «рог единорога, кто тот рог при себе имеет…»

Вдруг короткий кашель, раздавшийся на пороге, прервал мысли подвоеводы. Он оглянулся и вскрикнул: на пороге стоял Мартын в красном, как огонь, плаще.

— Кто ты? Чего тебе? — вскрикнул подвоевода, подымаясь и придерживаясь дрожащей рукой за кресло.

— Простите, вельможный пане, не тревожьтесь: это я, мастер, из цеха золотарей, Мартын Славута.

Но пан подвоеводный еще не вполне доверял своим ушам и глазам.

— Откуда ты такой поздней порой? — проговорил он с усилием, вспоминая невольно рассказы о червоном дьяволе, всполошившие весь гарнизон.

— Только что прибыл из-за границы; хотел вам, пане княже, из своего рукомесла маленький подарочек поднести, — низко поклонился Мартын и, вынувши драгоценный бархатный ящик, раскрыл его и поставил перед подвоеводой.

— Фу ты, какая краса! — невольно вскрикнул тот, забывая все опасения перед чудом красоты, раскрывшимся перед ним.

На красном бархате лежало золотое ожерелье, да такое красивое и роскошное, какого пан подвоеводный никогда не видал. Все ожерелье состояло из небольших, дивно изукрашенных золотых пластинок, сделанных в виде гербов; посреди каждой блестел бриллиант, а на тонкой золотой цепочке спускалась от каждого герба большая жемчужина.

— Фу ты, какая краса! — повторил с новым восторгом пан воевода, отстраняясь от ящика и поднося его к свечам.

Камни засверкали зелеными и алыми огнями. И перед глазами пана подвоеводия встала пышная шейка пани Крашковской, черные, как смоль, завитушки, вьющиеся на розовом затылке… О, что бы это было за восхитительное зрелище увидеть это ожерелье на ее пышной груди!

Пан подвоеводий даже зажмурил глаза, и губа его отвисла, и по лицу пробежало выражение необычайного блаженства.

— Да, против такой красоты не устоит никакая женская холодность, — усмехнулся он и затем, повернувшись к Мартыну, провел важно ро усам и произнес с большим достоинством, опускаясь неторопливо на стул. — Гм… вацпане, я вижу, что ты славный горожанин, даришь воеводу, не забываешь старовины… Меня это радует… да… И будь уверен, что если тебе будет в чем какая нужда, я также не забуду тебя. Только зачем ты ночью ходишь? Да и как мимо вартовых прошел?

— Вельможный пане, — поклонился Мартын пану подвоеводию в ноги, — если бы не было наглой потребы, не осмелился бы я двинуться к вам такой поздней порой.

— Да что ж там такое? Говори! — заинтересовался уже и воевода, разваливаясь в кресле.

— Вся надежда на вельможного пана воеводу! — вскрикнул Мартын.

Во время рассказа Мартына пан воевода улыбался все милостивее и милостивее. Вопрос оказывался весьма понятным его сгоравшему неразделенной страстью сердцу. Соперником являлся Ходыка, а насолить этому зазнавшемуся горожанину показалось воеводе весьма приятным. Когда же Мартын окончил, пан подвоеводий разразился грузным, раскатистым смехом.

— Ай да и молодец же ты, пан мастер! — весело вскрикнул он, ударяя Мартына по плечу. — Видно, что и в чужих землях побывал, и законы знаешь, да и хитер же ты, черт тебя знает как! Проучить шельму Ходыку мне на руку, — заговорил он уже степенно и важно, — да кстати и другим урок дать, чтобы повадки не было! Будь по-твоему! Вижу я, что умный ты человек, пригодишься мне и в другой раз. Я согласен. Только ж и губа у тебя, вацпане, не дура: красуня войтова дочка — видел сам.

— Хороша ли, дурна, — воскликнул оживший надеждою Мартын, — а для меня кращей во всем свете нет!

— То-то! — улыбнулся пан подвоевода, подмигивая бровью. — А скажи, на много ли будет товару? — переменил он сразу тон.

— Кто его знает, товар ценный: тысячи на три коп литовских грошей.

— Ну, так и быть! — поднялся пан подвоеводий, опираясь обеими руками о стол. — Сделаю уже для тебя. Положи мне тут же тысячу коп литовских грошей — и бери жолнеров, и делай как знаешь… Потому, видишь ли, нельзя же и замку мыта терять!

Велика была сумма, заломленная подвоеводием, но Мартын не обратил на это внимания.

— Ничего не пожалею, — вскрикнул он, растегивая кожаный пояс, — потому что, если не выгорит мое дело — мне все равно головой наложить! — И, встряхнувши поясом, он высыпал перед воеводием кучу золотых монет на стол.

Вечерело… В лесу, тянувшемся по горам и долинам, на далекое расстояние от Золотых ворот собирались уже сумерки. Капли воды, падавшие днем с деревьев, застывали теперь и опускались тонкими ледяными сосульками. Снег, рыхлый и весь точно исколотый, покрывался тонким блестящим слоем. После теплого дня наступал вечерний морозец.

По узкой и извилистой дороге, подымавшейся в гору, медленным шагом двигался обоз. Впереди обоза ехал верхом человек довольно высокого роста в темном мещанском пла

тье.

Фигура его была чрезвычайно худа и костлява, голова длинная, словно сдавленная, суживающаяся кверху, из-под меховой шапки выбивались рыжеватые волосы, брови же были совершенно черные, что ужасно резко и неприятно выделялось на бледном, густо покрытом веснушками лице. Его зеленоватые глаза быстро глядели по сторонам исподлобья. Бледные, бескровные губы дополняли неприятное впечатление этого лица. Всадник ехал медленно, да и обоз едва тянулся. Дорога узкая, мало уезженная, теперь совершенно испортилась; возы то и дело попадали в большие лужи или проваливались в разрыхлевший снег. Подле саней флегматично шагали шесть мужиков, одетых в серые свитки с такими же капюшонами, нахлобученными поверх шапок.