— Хорошо, — сказал генерал. — Распределите курсантов по трем пикетам у створа оползня, а остальных отправьте на наведение моста.
Отсчитав шесть человек, стоявших впереди, среди которых оказались и мы с Вадимом, старшина приказал нам отойти в сторону, а остальных отправил куда-то с подошедшим работником милиции.
— А вы за мной, — и старшина тут же нырнул в темноту.
Я шел за ним, определяя направление движения лишь по хлюпанью сапог в грязи и тяжелому дыханию. Мы поднимались вверх по склону. Я то и дело протягивал руку, чтобы помочь Вадиму.
— Ничего, я сам, — временами упрямился он, когда я на очередном трудном месте подавал ему руку.
Оставив сначала одну, а затем и вторую пару курсантов, старшина через некоторое время остановил нас:
— А вот, Яхонтов, и вам со Стриженовым пикет. Смотрите, чтобы ни одна живая душа не прошла в сторону кишлака на вашем участке. Селевой поток может повториться. — Уходя от нас, старшина на ходу, уже из темноты, крикнул: — Сами-то, сами не сходите со скального грунта. Поняли?
— Ясно, — ответил я.
Старшина ушел, а мы с Вадимом, осмотревшись насколько было возможно, зашли с наветренной стороны под нависшую над нами скалу.
Мы не видели, а только догадывались, что где-то ниже лежал залитый грязной жижей селевого потока кишлак. По словам старшины, четырнадцать домов полностью остались лежать под землей. Мы стояли молча. Сверху по-прежнему, как из ведра, лил дождь. Где-то там в неопределенном направлении, по крайней мере, за нашей спиной, так мне показалось, что-то загудело и заклокотало; в кишлаке усилился вой собак, мычание коров — эти несчастные животные оставались еще там.
Говорить в такой обстановке не хотелось. Было обидно сознавать свою беспомощность перед стихией.
Около нашей скалы проходила тропинка, ведущая через небольшой перевал в другую часть кишлака, не пострадавшую от селевого потока. Постепенно небо стало сереть — значит, близок рассвет. Где-то через полчаса восток стал пепельно-серый и уже можно было различить Вадима, который тоже, как и я, рысцой бегал взад и вперед по каменистой тропинке, чтобы согреться.
Выбежав из-за скалы, чтобы посмотреть, что делается на тропинке, я внезапно столкнулся с бегущей в сторону кишлака старой женщиной. Она, кажется, даже и не заметила меня и никак не среагировала на мой окрик.
Догнав, я схватил ее за рукав, но она, оттолкнув меня, закричала нечеловеческим голосом. Снова догнав почти лишенную рассудка женщину, я повел ее в обратном направлении. Она вырывалась, кричала, рвала на себе волосы, а потом опустилась на землю и тихо, жалобно заплакала. Мое сердце разрывалось на части. Этот тихий плач был страшнее всего пережитого за ночь.
Я стоял и думал: «Как можно утешить ее горе, на кого она теперь будет гневаться? Кого проклинать за содеянное? Стихию? Но стихия слепа и ее вразумить и тем более наказать — невозможно. А человека? Совершившего преступление? Человека, чей разум достиг многого».
Женщина всхлипывала, и я не мешал ей выплакать свое горе. Вдруг я услышал пронзительный женский крик и предупреждающий возглас Вадима, доносившийся сверху.
Это послужило как бы сигналом для моей плачущей. Она вскочила и снова бросилась бежать к кишлаку. Большого труда стоило мне остановить ее. Затем я поспешно поднялся наверх. Меня обеспокоили крики, доносившиеся недавно оттуда...
Вадима на площадке под скалой не оказалось.
Но я опять услышал тот же пронзительный крик. В предрассветной дымке, сквозь косые потоки дождя я увидел внизу бегущие в сторону кишлака две фигуры.
— Стой! — что было силы закричал я. — Назад! Назад! — уже пробегая по тропинке, я услышал за своей спиной окрики и топот курсантов, прибежавших на шум с соседних пикетов. Они в свою очередь тоже что-то кричали и, по-моему, звали меня назад. А я продолжал бежать, вернее не бежал, а летел вниз, делая большие прыжки, то и дело хватаясь руками за кустарники. В метрах двухстах на очередном повороте внизу я увидел Вадима, который догонял бегущую в сторону кишлака девушку. Они уже спустились в лощину и бежали по ее желтому дну. Мгновенье, и Вадим, кажется, настигнет ее, но в этот момент со стороны гор раздался оглушительный грохот, нарастая со страшным ревом откуда-то сверху катил селевой поток. Вот он настиг бегущую и, подхватив ее, закрутил в своих мутных водах. Вадим, будучи еще на возвышенности, на какое-то время остановившись в нерешительности, затем тут же бросился в водоворот.
«Скорей туда», — решил я, но не успел сделать и пары шагов, как подо мной ходуном заходила земля. Горы загудели пуще прежнего.
— Вадим! — закричал я страшным голосом, как будто навеки прощаясь с ним, и бросился вниз, но тут же был схвачен цепкими руками курсантов, которые оттащили меня наверх.
Не успели мы подняться на площадку, как мимо пронесся огромный, сметающий все на своем пути, грязно-желтый вал, который покатился по руслу котлована в сторону кишлака. Мы стояли в оцепенении и только молча смотрели ему вслед.
«Вадим! Вадим! Неужели случилось это страшное, и жизнь твоя оборвалась? Нет, этого не может быть!» — тяжело стучала мысль.
Сколько прошло времени, трудно сказать. Уже совсем рассвело, а может быть, даже взошло солнце, но его нельзя было разглядеть в этой сизой сплошной пыли, которая стояла в воздухе после обвала. Дождь прекратился. Безжизненно, сиротливыми глазами смотрели на нас дома, что стояли на возвышенности и уцелели от стихии.
Вдруг старушка, стоящая рядом, встрепенулась и закричала:
— Вон они! Вон они!
И мы действительно увидели в самом центре застывшей лавины на чудом уцелевшей чинаре две фигуры.
— Вадим! Вадим! — закричали мы.
— Гульчехра! Гульчехра! — вторила нам старушка. Мне показалось, что не было в жизни счастливее минуты, чем эта: «Жив, жив Вадим!» — и мы снова кричали ему.
Они услышали нас, тоже кричали что-то в ответ и размахивали руками. Мы побежали, но дорогу нам преградила черно-желтая жижа. Пробраться к ним было невозможно, но надо было что-то делать, ведь может пойти еще один поток, и тогда им вообще не спастись.
Никто не смог ничего сделать для их спасения. В штабе нас строго предупредили, что до прибытия вертолета никакого самовольства.
Во всей этой суматохе я совершенно забыл о Степане, о нашей операции, о Криворуке. Только подойдя к штабной палатке, которую поставили на той самой площадке, где нас встретили ночью, я увидел одинокую фигуру понуро стоявшего Степана.
— Степка, привет! — крикнул я ему. — Где ты пропал? Вадим там девчонку спас, но сам выбраться не может.
Степан встрепенулся, но снова опустил глаза.
— Степа, что с тобой?
Степан взглянул на меня, и я в глазах его увидел слезы.
«Слезы?» — это что-то необычное для Степана.
— Исключат меня теперь, наверное, из школы, — пробубнил он себе под нос, не глядя в мою сторону.
— За что? — не понял я. — Что мелешь ерунду.
— Не ерунда, Леха. Я вчера после отбоя в самоволку ушел, а когда ночью поднялся по водосточной трубе на наш этаж, то казарма была пуста. Мне стало страшно. Я не знал, что делать.
— Эх, ты, Степка, — только и успел сказать я.
В это время из палатки вышел Мирный и, увидев меня, спросил:
— Как там Стриженов? Держится?
— Держится, товарищ подполковник, — ответил я.
— Через пятнадцать минут будет вертолет. Идите, Яхонтов, и подбодрите его.
Я побежал к Вадиму, а Мирный пригласил Степана в палатку. «Степка, Степка! Что же ты наделал?» — мучила меня мысль.
Через несколько минут из Ташкента прилетел вертолет и без всякого труда поднял к себе на борт Вадима и Гульчехру, а затем, прострекотав у нас над головами, опустился на площадку.
Мы с трудом узнали Вадима. Только глаза говорили о том, что это живой человек. Он весь был в желтей глиняной жиже. Но Вадим старался казаться бодрым, шутил, хотя все прекрасно понимали, сколько понадобилось ему нервного напряжения, чтобы выдержать все это.