Бандит корчился внизу, у ног Черняка, но Андрей почти ослеп, воспринимая мир через свою боль: она полыхнула в теле, пронзила позвоночник и потом сконцентрировалась в боку, словно в плоть воткнули раскаленный металлический стержень. Ударяясь о шпалы, Черняк перебрался в другое место и прислушался: нужно передвигаться, не давать Внуку сориентироваться.
Резкие одиночные выстрелы Гайнца приблизились.
— Сдавайся, Внук! Ты остался один!
Внук не отзывался. Замер и Андрей.
Что-то зашуршало поблизости, зашаркало. Внук?
— Эй, товарищ, — осторожно окликнул Гайнц.
— Я.
— Выходи. Все!
Рядом с Удковым лежал Внук. Пуля попала ему в спину. Из его карманов высыпались монеты, пальцы сжимали ручную гранату.
— Для меня готовил, — сказал Черняк. — Ну, что ж, Хельмут, встречай эшелон... Я вытащу заряды...
Андрей чувствовал, что слабеет, но хотел закончить все сам, и потому, несмотря на нарастающее жжение в боку, направился к рельсовому повороту и там, опустившись на колени, ползал по щебенке, отгребал ее из-под рельсовых стыков, выволакивал пакеты с взрывчаткой и сбрасывал их под откос.
Потом был путь назад по мокрым, пахнущим нефтью шпалам. Поскорее бы присесть, отдохнуть.
Дождь усилился, заволакивая окрестности плотной завесой. В отдалении запел гудок...
На платформе Гайнц ожидал эшелон. В руке у него желтел свернутый в трубку флажок.
— Задержали на двадцать минут, — сказал он, и в голосе его не было обычного в этих случаях неодобрения. — Все нормально?
— Порядок. Зеленая дорога...
Андрей прислонился к пилону. Он устал. Он никогда так не уставал. Он не хотел так уставать. Никогда не хотел. Голова кружилась, и Андрей подумал, что сейчас потеряет сознание. Он был спокоен...
К разъезду приближался эшелон: дробно постукивали колеса, ритмично выдыхала копоть паровозная топка, увеличивались и увеличивались, накатываясь на разъезд, вагоны, пока не замельтешили, не затараторили рядом с Андреем: один за другим, один за другим...
На темно-коричневых вагонных плоскостях проносились и еле угадывались надписи известкой:
«С победой — домой!» «Придавили фашистского гада в берлоге!»
Время от времени до Андрея доносились из вагонов клочки песен под гармонь, и кто-то, нетерпеливо выглядывавший в узкое оконце, празднично и великодушно махал ему: давай с нами!...
Черняк почувствовал, как сухо в горле, как затруднено дыхание. Усталость наваливалась на него. Андрей протянул ладонь вперед и подставил ее под струю дождя, стекавшую с навеса. У дождя был горький вкус — вкус железа и пороховой гари. Андрей провел влажной ладонью по глазам.
Проплыл хвостовой вагон с проводником на задней площадке. Железнодорожник откровенно зевал, поглядывая на безымянный разъезд.
Боль в боку тревожила, отвлекала Андрея. Пальцы, которые он прижимал к ране, давно стали липкими, и все-таки Андрей со странным удовлетворением представил себя на месте проводника и увидел его глазами удаляющийся бетонный островок разъезда, поливаемый серым дождем, увидел неподвижных людей на перроне. Разъезд удалялся, становился малой точкой огромного мира, и Андрей в меркнувшем свете дня все пытался и пытался рассмотреть на нем самого себя, Вайкиса, упавшего лицом на клавиши, обходчика с желтым флажком в вытянутой руке...
