Ещё несколько раз я разговаривал с сородичами. Забавно: я заметил, что охотились только самые юные – мои уцелевшие ровесники, как и я сам, изощрялись, находя способы не привлекать к себе внимания. Трепач, одетый с ног до головы в чёрный шёлк, носивший на шее серебряный амулет, изображающий ворона на перекрестье меча, утверждал, что человеческие девицы готовы становиться в очередь за «поцелуем настоящего вампира»; другой, в коже и заклёпках, рассказал, что нынче в стаде множество голов готово лезть из кожи вон ради того, кто будет командовать и причинять боль – у него были форменные рабы, по уши счастливые собственным положением и готовые вывернуться наизнанку ради его улыбки. Оба этих клоуна смотрели на мир весело и вовсе не были склонны к рефлексиям; впрочем, в Огненные Года они жили на нейтральных территориях, а потому не имели по-настоящему тяжелого опыта. Меня эти разговоры позабавили – и только.

Однажды, впрочем, мне случилось побеседовать с очень милым парнем – старше меня лет на тридцать, казавшимся красивым и спокойным – работавшем в засекреченном почтовом ящике, где разрабатывалось биологическое оружие. Мы проговорили целую ночь.

Его звали Наурлин. И от него я узнал, что на вампире может остаться шрам – глубокий рубец начинался у него на виске и уходил под светлые волосы. Последствие выстрела в голову. В упор. Кроме шрама остались периодические головные боли, провалы в памяти и приступы немотивированной ярости – хотя при последних я не присутствовал, Наурлин печально рассказал, как ему тяжело владеть собой в такие моменты.

Его тоже исследовали. И тоже расстреливали. И тоже использовали. И он, ненавидя людей, считал работу, нацеленную на их уничтожение, достойным смыслом жизни.

Я рассказал ему, что думал об использовании СМИ ради власти над стадом. Наурлин немедленно возразил, что жаждать власти такого рода может только представитель стада – и добиваются этого, вылизывая других людей с головы до ног. Легче пойти на компромисс – точно зная, что дело твоих рук будет стоить изрядной части поголовья смерти в муках, а кого убить ради пищи – всегда можно найти.

Я рассказал о Дью и Матери Нази, о людях, которые вели себя, как мои друзья. Он слушал с напряжённой улыбкой, сказав под конец, что вся эта история смахивает на одну из стадных агиток в пользу нравственности и веры в бога. Носиться с пищей, как с писаной торбой, вдобавок, считая её равной себе – может, и романтично, но нелепо.

Я сидел рядом с ним, мы касались друг друга, и я явственно понимал, что он вскоре будет убит. И мне, как Дью, хотелось до острой боли, чтобы Наурлин жил и чтобы жили те, кого его работа обрекает на гибель – при том, что для этого нельзя сделать, ровным счётом, ничего.

Утром я ушёл с его территории, как велел инстинкт – жалея, что я не человек. Может, человек мог бы ему помочь. В некоторых людях, именно в силу их стадных связей, есть странная сила притяжения – они могут создавать общность, тяжело описуемое чувство увеличения твоих возможностей за счет человеческой готовности прийти на помощь…

Я так не могу. Я могу только рисовать.

Я не оставил бы спасателей Матери Нази, даже когда она умерла. Я уютно чувствовал себя в их обществе, мне нравился Винс, я окончательно привык к девицам-фельдшерам и операционным сёстрам – а они привыкли ко мне. Я даже начал считать миссию собственным домом… большая ошибка.

Мать Нази сменил новый травматолог, доктор Лайн. Очень верующий.

Я раньше не общался с верующими плотно, если только не считать милого мэтра Бонифатио. От Дью слышал, что современные верующие – милые люди, стремящиеся творить добро, поэтому не ждал ничего дурного. Мои друзья-люди тоже не ждали проблем – именно поэтому и болтали со мной так же непринуждённо, как раньше. Лайн очень быстро узнал и о «донорстве в пользу Эри», и о некоторых других наших секретах.

И устроил грандиозный скандал.

Сперва пытался мягко внушать подчинённым, что я – потустороннее существо, родственник того самого дьявола, о котором сказано в книгах, считаемых Лайном священными, а потому меня должно уничтожить. Справедливцы стали спорить, а Лайн – орать и давить: я чуял запах его нестерпимого страха, более сильного, чем злоба. Девицы, обожавшие меня, пытались рассказывать о пользе, которую я приношу людям и лично им, Винс напирал на мою квалификацию спасателя и врача, но Лайн поклялся дать знать органам безопасности – и никакие доводы моих друзей-людей его не убедили.

Мне пришлось сбежать. Я чувствовал себя, как изгнанник – с документами на имя Эри Арконе даже не рискнул вернуться в Хэчвурт: меня могли затормозить на границе, если военные ещё считали меня живым. Пришлось снова раздобывать фальшивку, менять имя, мыкаться где и как попало…

Даже рассказывать не хочу, какими путями возвращался на родину и чем питался по дороге. Скажу только, что добычу не убивал – за четыре года отлично научился питаться не насмерть. Зато и привык к спокойной жизни, к тому, что есть, с кем поболтать – и заметил, что одиночество угнетает меня.

В Хэчвурт я добрался только после войны. На тот момент у меня был настоящий паспорт Каита на настоящее имя – такой сентиментальный стих на меня нашёл – и я вполне официально снял угол и на некоторое время устроился на работу. Как человек – фармацевтом в небольшую фирмочку, производящую лекарства. Ушёл оттуда, когда продал несколько комиксов… в частности, «Снисходителен к злу» – и потом написал сценарий для мультфильма. Сейчас только рисую… хватило нескольких лет для известности. Восстановил себе роскошную квартиру, красивые тряпки и прочую мишуру, которая делает жизнь удобной. И питаюсь, совсем как в юности, девицами разной степени непотребности.

Не как «художник Кин'Рэу» – как «настоящий вампир», ха… Я тоже завёл себе чёрный костюм, плащ и широкополую шляпу; всякие побрякушки, типа серебряных воронов на мечах и прочих дешёвых символов нечистой силы, не ношу, конечно, но нашёл в какой-то антикварной лавчонке тяжёлый перстень с тёмным рубином – чуть постарше меня. Ношу, как фамильную реликвию. Обычно этого антуража хватает для приятного вечера с угощением; правда, многие девки ждут секса – но им приходится довольствоваться ужином в ресторане. Логично же – платить ужином за ужин, правда?

У меня даже есть с полдюжины постоянных подружек, готовых сорваться на встречу, стоит снять телефонную трубку. Им льстят шрамы от укусов, они кажутся себе храбрыми и крутыми – и в высшей степени популярны среди современных любителей нечистой силы… Они, к слову, поголовно выписывают твой журнал – это интервью их здорово порадует… Всё это мило, но они – дуры…

Однажды я дрался из-за девицы, представляешь? С каким-то её ошалелым поклонником и компанией его приятелей. Он орал на всю улицу, что я устраиваю дешёвый балаган, изображаю из себя демона, а сам – молокосос убогий… пришлось показать ему, что питаюсь я вовсе не молоком – но, скорее, шутя. Ему хватило одного укуса, плюс – я вывихнул запястье его дружку с ножом, а этот болван даже не дал вправить вывих. В стародавние времена я убил бы всех… сейчас думаю, что у них есть право жить, как им любо. Оставим стаду его коронное право жрать себя без посторонней помощи…

От политиков, военных и силовых структур я стараюсь держаться как можно дальше. Ни одному человеку, заточенному под насилие над себе подобными, я слова не скажу. Если мне вдруг кажется, что за мной следят – немедленно пропадаю из виду. Лучше жить на чердаке, чем быть чьим-то оружием.

Однако, я устал болтать… оказывается, тяжело говорить одному. Знаешь, мне так хотелось бы найти собеседника! Только настоящего – и я стал бы заниматься любым человеческим делом за одну возможность от души поговорить о чём-нибудь интересном. Но среди моих знакомых биологов нет ни одного похожего на Дью, а среди врачей я напрасно ищу подобие Матери Нази. Наверное, стоит подождать…

Выключай… Что?

Нет, дружище, журналистика – это всё-таки, не для меня.