Хорошо, что у него вовремя сердечко скисло. Я уже совсем собирался его выследить и убить. Только убить, разумеется, а не выпить. Нужен он мне в качестве пищи с его подагрой и геморроем! Я никак не мог принять его теорию. Когда мало людей – это плохо, слов нет, охотиться сложно и накладки бывают всякие разные… но когда много – все гораздо хуже. Ты ведь, вероятно, и сам понимаешь: толпа в ярости – хуже землетрясения. Люди вообще добыча опасная, я их хорошо знаю, нахлебался. Трусливая добыча, совсем простая – но опасная. А скажи им – обижаются. Твоим сородичам, дружище, всю вашу историю хочется думать о себе, как о хозяевах мира – но тут уж мы никогда не мешали. Пусть думают. Здоровей будут.
Что дальше? Так-таки настоящей биографии хочешь?
Ты все-таки очень забавный. Зачем твоим читателям эта скучища? Это же было давным-давно, кому может быть интересно? Твое поколение ведь старых книжек не читает, старых картинок не смотрит, ему бы что-нибудь свеженькое и попроще, чтобы случайно мозги не перетрудить… Ну – ладно, если хочешь. Как там положено у людей?
Допустим так. Я родился триста с небольшим лет назад, в руинах баронского замка на севере Каита, в милом местечке под названием Золотой Лес. Это там, где сейчас громадный автомобильный завод, фирма «Ураган», рекламный слоган «Домчишься быстрее ветра!». Никакого леса, конечно, уже и в помине, тоже зарождается мегаполис – но тогда были совершенно дикие, прекрасные места. Матушка, Исабель, Прекрасная Смерть, до меня жила среди людей, тут у вас, в Хэчвурте – паршивенький, грязный, но уже довольно крупный был городишко – мной рисковать побоялась, покинула город, охотиться ходила за тридцать миль. Очень осторожничала, чтобы никто из людей наше жилище не выследил. Своего отца, его звали Мэланор, Черный Ветер, я никогда не видел. Мы одиночки, никогда стадом не живем – только мать с потомством, да и то лишь пока потомство учится добывать пропитание. Я оказался способным ребенком, рано начал – оставил ее, когда еще двадцати не исполнилось. Неловко, знаешь ли, было сидеть у матушки на шее, вынуждать ее убивать за двоих. Хотел себе доказать, что и сам справлюсь, а матушка меня поощряла. У нас совершенно здоровые инстинкты. Нас очень немного. Мы размножаемся очень редко. И охотничьи угодья делятся четко – никогда не пересекаются, иначе не избежать склок и сведения счетов, а оскорблять себе подобных мы не выносим.
Мы себе подобных глубоко уважаем на расстоянии. А любовь – миг краткий и сладкий, ведь Она приходит к Нему на охотничью территорию, вдвоем можно нарушить равновесие в человеческом стаде, вызвать что-нибудь отвратительное… волей-неволей поспешишь. Неделя любви за сто лет жизни – это, наверное, маловато, но в целом мир устроен очень хорошо. Человеческое нытье, что кругом сплошная помойка, клубок несправедливостей и прочий ужас – гадость и глупость, хоть стадо и называет это философией. Человеческая цивилизация всегда стояла на вранье, люди до сих пор сами себе врут, стараясь только, чтобы было красиво, а мы всегда считали, что красивее всего искренность и понимание сути вещей. Здравомыслие, короче говоря.
Но с людьми общаемся. Почему – нет? Тебе же интересно? Ну вот, другим тоже бывает интересно. Матушка всегда мне говорила: среди людей попадаются особи разумные и даже способные что-то создать, на таких лучше не пытаться охотиться. Во-первых, еды и без них много, а во-вторых, можешь попасть в беду. Я все матушкины советы до сих пор помню; она меня добру учила.
К моему рождению матушка моя уже не молоденькая была, годков семисот, и еще застала времена, когда люди строили для нас храмы, как для богов, и жертвы приносили. Человеческая история это изрядно исказила, но она все искажает. На самом деле время тогда было спокойное, и все шло своим путем. Это потом уже люди выдумали себе такого бога, который мог быть самым могущественным, самым сильным, самым прекрасным и самым благим, потому что его не было и никто из людей его в глаза не видел. Вот тут-то у них и случилась эта философская неувязочка. Бог-то, который создавал мир, дико хороший, а мир, по их мнению, получился жутко плохой – так не мог же такой всеведущий бог так проколоться. Разумеется, им хотелось чем-то уравновесить это дело – и люди свалили все беды на нас, бесов, демонов, чертей, ночных кровопийц, слуг дьявола, а дьяволом они назвали антибога и дружно стали в него верить, проклинать, поносить, но бояться.
Не то, чтобы в стаде что-то сильно изменилось, но люди почему-то решили, будто дикость кончилась и наступила цивилизация. Ну, может быть, их же цивилизация, им виднее. Но от дикости остались красивые легенды, и ваши, и наши: были, мол, Великие Леса, были селения, а кровопийцы, боги сумерек, бродили вокруг, ожидая, когда кто-нибудь отобьется от стада. Это выглядело замечательно: человек вечером входит в лес, идет, кругом – прекрасный нетронутый мир, чистый еще, целомудренный, сильный – и вдруг из чащи появляется один из нас, охотник, другого пола, как правило…
Ты уже сам ощутил, как это бывает. Олень смотрит в глаза леопарду – и у него редко-редко хватает здравого смысла убежать. Чтобы убежать, олень должен быть очень здоров, умен и силен, идеален – а такие из безопасного места в наши сумерки в одиночку не выходят.
Но все это лирика. К тому же, я всего этого и не видел – мамины сказки тебя, я думаю, не слишком интересуют? Так о чем мы начали?
Ага. Детей у матушки до меня было двое. Мою старшую сестричку, еще в храмовые времена, съели люди, жрецы. Идиоты верили, что если съесть тело бога, то сам будешь жить вечно. Суеверная придурь; передохли, конечно, как и все прочие, в свой срок, хотя в «съесть кусок бога» некоторая часть человечества до сих пор истово верит, несмотря на замену мяса суррогатами. Старшего братца, всего-то лет за сто до моего рождения, сожгли как дьявольское отродье – он был на тот момент совсем молоденький, попался глупо, из любопытства. Так что во мне матушка воспитывала осторожность и снова осторожность, чувствовала, что детей у нее больше не будет, нянчилась со мной всерьез, очень хорошо учила, много рассказывала о людях, чтобы я проникся. С детства помню, к примеру, жуткую историю про одного из наших в подземелье дворца человеческого владыки. Матушка рассказывала, как люди его распяли на стальных крюках, тело начало восстанавливаться – и железо вросло в живое мясо. Он там жил ужасно долго, мучаясь от голода и невыносимой боли, пока кто-то из людей не побрезговал запахом от больной плоти и не приказал его сжечь. Куда хуже человеческих страшных рассказок про наказание от их доброго бога на том якобы свете, правда? Люди нас называют безжалостными тварями, но в плане безжалостности дадут фору кому угодно. Мы просто питаемся, им доставляет удовольствие чужая боль как таковая. Боль жертвы, я хочу сказать – потому что добычей такое назвать сложно. Люди, конечно, очень спокойно могут друг друга жрать, но обычно им хочется всего-навсего замучить и бросить. Исключительно развлечения ради.
Меня лично боль добычи никогда не развлекала. Ужас – да. Смешно же, как они суетятся, верещат и болтают всякий бред. Опять же – кровь с эндорфинами вкусная вещь, но и с адреналином иногда тоже очень ничего. Встряхивает. Так что я, бывало, на заре туманной юности пугал добычу до невозможности. Потом одна у меня умерла от инфаркта и оставила меня голодным – трупной кровью мы, понятное дело, предпочитаем не питаться – и я перестал гонять людей до кондрашки. Тем более лишней боли никогда не причинял. От нее вкус особенно не меняется, а настроение у меня портится.
Я же понимаю, что такое – больно. Не хуже, чем они.
Никаких богов мы, конечно, себе не выдумываем. Дью как-то мне сказал, что идея бога – это понятие о духовности сугубо у стайных животных, а мы не стайные. Смешно, но знаешь, я люблю говорить «мы», когда речь идет о принципах всех моих сородичей вместе, а видел этих самых сородичей раз тридцать за всю жизнь – и только. Это «мы» означает всего лишь, что я не один такой. Есть другие. То есть – что у меня может быть потомство.
