Я улыбнулся и сказал:
– Конечно, ты прав, Дью. Каждый думает о своей родне, как я могу злиться…
– Я пытаюсь думать обо всех, – сказал Дью. – Для человека ты – ночной кошмар, но мне хочется, чтобы и ты прожил подольше, Эльфлауэр.
Тяжело поверить, но его слова были чистой правдой. Такой уж он уродился – ему хотелось сделать мир лучше. Не получилось, конечно, но намерения всё равно милые.
А я тогда представлял собой сплошную бесконечную скорбь по свободе. Я вовсе ничего не играл и не притворялся. Вот потому-то Дью и выпустил меня в конце концов из этой клетки, сам, впервые, улучив момент без всяких вышибал с огнеметами. Очередной раз – на свой страх и риск. Конечно, институтский комплекс тоже был мне клеткой, хоть и более просторной – но некоторая слабенькая смутная иллюзия свободы всё же брезжила.
И я уж позаботился показать всем недоброжелателям моего сердечного друга-человека, насколько моя свобода безопасна.
Потом мы вели совместные исследования. Я всегда интересовался биологией. Я знаю, что был Дьюхарду в работе идеальным партнером. Мы вместе изучали физиологию и психологию вампиров, а я лично изучал экстремальные реакции людей и их защитные системы. Раньше у меня никогда не было доступа к информационным сетям такого уровня и средствам защиты такого класса. Теперь доступ появился, и Дью невинно радовался, что у меня прорезался интерес к информационным технологиям.
А я хакерствовал помаленьку. И в рамках эксперимента учился некоторым вещам, которые могли бы мне пригодиться в обозримом будущем. Меня очень интересовали все возможные городские коммуникации – от канализации до электрических сетей. Схемы наводили на забавные мысли насчет самонадеянности стада и того, как просто взять людей за горло, что-нибудь чуточку поменяв в их обожаемых игрушках.
Без игрушек-то они были вполне такие же, как в хижинах. Только энергии и силенок поменьше, да еще и разучились выживать самостоятельно. Уже даже не добыча, а обычный корм. Из них элементарно делалась домашняя скотина. Их можно было бы разводить, как свиней – они бы даже не заметили, если взяться умеючи… да ими, собственно, и питались их собственные лидеры, только не так непосредственно, как мои родичи – высасывая у них время, энергию и деньги вместо крови – поэтому всех всё устраивало.
Вот когда я по-настоящему понял, что такое СМИ и зачем они нужны. Я вдруг осознал, что мы вполне можем снова стать богами. И стадо опять построит храмы и будет приносить жертвы, потому что его страх никуда не делся, а самостоятельности сильно поубавилось.
Любопытно, думал я тогда, много среди моих сородичей найдется желающих стать пастухами? Ведь хлопотно и неинтересно, хоть и выгодно… Мне потом случалось разговаривать кое с кем из своих о политике: для всех политика – штука скучная. Умники стада по этим разговорам делают вывод, что мы глупее людей; по-настоящему разумный Дью и кое-кто из этологов считали, что у нас мозги по-другому заточены. Политика нужна для управления стадом – нам-то, нестадным, она зачем, а?
Короче говоря, с меня было по уши довольно приятного сознанья – но действовать в этом направлении я и пальцем не шевельнул бы. Тем более, что высокие технологии и медицина привлекали меня сами по себе. Я люблю загадки.
Я окончательно поселился в лаборатории у Дью. За время нашей совместной работы он получил новый научный титул – и мой новоиспеченный профессор домой из института почти не уходил, спал на раскладушке в уголке. Я забрал себе его диван. Не то, чтобы очень удобно по нынешним временам, но вызывало у меня ностальгию по мэтру Бонифатио, я на неудобства не жаловался. Тем более, что Дью заботился обо мне – чтобы мне в этом рабстве уж особенно худо не было.
Он даже говорил, почти как Бонифатио: «Ты, зверюга, настоящее сокровище – креативно мыслящий биокомпьютер с сумасшедшим быстродействием!» Кажется, он догадался, что я несколько падок на лесть – ну и чесал меня за ушами, фигурально выражаясь, при любой возможности. Но буквально – никогда не хватал руками, хотя иногда ему, похоже, очень хотелось. Я вызываю у людей – даже у лучших из них – лютые, тяжело поддающиеся контролю приступы умиления.
Зато он постоянно разговаривал со мной о жизни. Очень забавно.
Сперва я питался донорской кровью, а Дью думал, что это решает все вопросы. Я пил эту холодную гадость и помалкивал – из чистой благодарности – пока он торжественно не сказал: «Вот видишь, можно жить без убийств, правда?»
– Можно, – говорю. – Уныло, полуголодно, тошнотворно – но можно.
Он опечалился.
– Я понимаю, что это нелепый вопрос… Но тебе, хищнику, никогда не было жаль людей?
– Мне жаль тебя, – говорю. – Разве ты не заметил? И потом, вы, люди, тоже убиваете для еды. Тебе бывает жаль то живьё, которое ты ешь?
– Я не убиваю, – возразил он и слегка смутился.
– Ну да. Ты покупаешь мертвое мясо в магазине. Но ведь оно когда-то было живое, ему тоже, я полагаю, жить хотелось… тебя это не смущает?
Он не мог не начать спорить:
– Все-таки, животные – существа бессознательные…
– Во-первых, большинство людей – тоже, – говорю. – Ты ведь не о разуме говоришь – об уникальности, о неповторимости, о том, что жертве больно, страшно, жить хочется… Думаешь, корове не больно и жить не хочется? И она не понимает, что такое смерть? Знаешь, она, быть может, не понимает, что такое молекулярный синтез или синхрофазотрон, но уж, что такое смерть, понимают все. Я – хищник, да. Принципиальной разницы между человеком и коровой не вижу, разве что от коровьей крови меня тошнит. И мне бывает жаль и тех, и других – поэтому я выбираю из стада тех, кого не жалко, или тех, на кого интересно охотиться.
Дью промолчал и уткнулся в микроскоп. И я дожимать не стал. А на следующий день он принес мне поросенка. Живого поросенка.
Я смотрел на него и не мог решить, смеяться мне или беситься. А Дью сказал:
– Живая добыча для тебя.
Я посмотрел на эту маленькую свинью, от которой воняло свиньей – такую розовую, с толстой волосатой шкурой – посмотрел на Дью, растерянного, с какой-то болезненной гримасой – и улыбнулся.
– Дью, – говорю, – уноси тварь обратно. Мы с тобой обойдемся без убийств.
Он так вздохнул, будто у него гора с плеч свалилась. Ему не хотелось, чтобы я убил при нем. Он был чистоплюй и трус. Он не выжил бы в мире без цивилизации.
И я больше никогда не заговаривал при нем о том, что меня не устраивает еда. Из жалости.
В его лаборатории я проработал год или чуть больше. Было интересно. Мы вместе создали ту отменную вакцину против вируса Н-342д, которая срабатывает в девяноста четырех процентах случаев – и Дью получил Премию Мира за победу над Н-лихорадкой. Я, кроме того, нарисовал два комикса. Ты, наверное, помнишь тот хулиганский анимационный сериал о сумасшедших генных инженерах, которые скрещивали муху с арбузом, чтобы семечки при еде разлетались в разные стороны, а вывели летающие арбузы-убийцы? С мушиными хоботками, которыми высасывали мозг через глаза? Извращение с черным юмором – надо было куда-то деть тоску и поквитаться с людьми, хотя бы на бумаге. Кое-кого из героев я смахнул прямо с натуры; когда мульт вышел на экраны, Хопп прибежал поорать под дверь лаборатории – прыгал там, бесновался, брызгал слюной, но через стекло было ни звука не слышно: этакая обезумевшая лягушка в аквариуме. Я его похоже нарисовал. Меня это приключение здорово позабавило.
Но я, разумеется, ждал удобного случая смыться. Дью во мне души не чаял, и я к нему привык, что ли… любил, можно сказать… поэтому рассчитывал, что уйду не раньше, чем он умрет – ему было под сорок, я думал, что лет тридцать как-нибудь тут промучаюсь. Иногда этот человек меня бесил отменно, но как только думалось о чем-нибудь не вегетарианском, так сразу вспоминалось, как он заставляет своих людей сделать мне укол обезболивающего и как отмывает меня от гноя и блевотины. И как протягивает мне стакан с собственной кровью – просто так. Из благодарности я был готов очень много стерпеть, хоть и понимал, что мой сердечный друг-человек меня использует.
